Молодая Гвардия - Александр Фадеев

Способный мальчик, которому все давалось легко, он был еще на школьной скамье замечен большими людьми в городе, замечен потому, что его братья, коммунисты, тоже были большие люди. С детства вращаясь среди этих людей, привыкнув в среде своих сверстников говорить об этих людях, как о равных себе, поверхностно начитанный, умеющий легко выражать устно и письменно — не свои мысли, которых он еще не сумел выработать, а чужие, которые он часто слышал, он, еще ничего не сделав в жизни, считался среди работников районного комитета комсомола активистом. А рядовые комсомольцы, лично не знавшие его, но видевшие его на всех собраниях только в президиуме или на ораторской трибуне, привыкли считать его не то районным, не то областным работником.

Не понимая истинного содержания деятельности тех людей, среди которых он вращался, он прекрасно разбирался в их личных и служебных отношениях, кто с кем соперничает и кто кого поддерживает, и привык считать, что искусство власти состоит не в служении народу, а в искусном маневрировании одних людей по отношению к другим, чтобы тебя поддерживало больше людей.

Он перенимал у этих людей их манеру насмешливо-покровительственного обращения друг с другом, их грубоватую прямоту и независимость суждений, не понимая, какая большая и трудная жизнь стоит за этой манерой. И вместо живого, непосредственного выражения чувств, так свойственного юности, он сам был всегда сдержан, говорил ровным тихим голосом, особенно если приходилось говорить по телефону с незнакомым человеком, и вообще умел в отношениях с товарищами подчеркнуть свое превосходство.

Так, с детских лет он привык считать себя незаурядным человеком, для которого не обязательны обычные правила человеческого общежития.

Почему, в самом деле, он должен был погибнуть, как другие, а не спастись, как Иван Федорович? И какое право имел Иван Федорович возвести на него такое подозрение, когда он сам, Иван Федорович, виноват в том, что отряд попал в такое положение?

Пока ребята в нерешительности молчали, Стахович даже несколько подбодрился такими рассуждениями. Но вдруг Сережка резко сказал:

— Начался огонь в другом месте, а он лег себе на спинку и поплыл! А огонь начался оттого, что отряд на прорыв пошел. Выходит, все пошли на гибель, чтобы его спасти?

Ваня Туркенич, командир, сидел, ни на кого не глядя, со своей военной выправкой, с лицом необыкновенной чистоты и мужественности. Он был так естественно, природно скромен и так редко высказывался, что к нему всегда прислушивались. И он сказал:

— Солдат должен выполнять приказ. А ты бежал во время боя. Короче говоря — дезертировал в бою. У нас на фронте за это расстреливали или сдавали в штрафной батальон. Люди кровью искупали свою вину…

— Я крови не боюсь, — сказал Стахович и побледнел.

— Ты просто зазнайка, вот и все! — сказала Любка.

Все посмотрели на Олега: что же он об этом думает, и Олег сказал очень спокойно:

— Ваня Туркенич уже все сказал, лучше не скажешь. А по тому, как Стахович держится, он, видно, вовсе не признает дисциплины… Может ли такой человек быть в штабе нашего отряда?

И когда Олег так сказал, прорвалось то, что было у всех на душе. Ребята со страстью обрушились на Стаховича. Ведь они вместе давали клятву, — как же мог Стахович давать ее, когда на совести его был такой поступок, как же он мог не сознаться в нем? Хорош товарищ, который способен был осквернить такой святой день! Конечно, нельзя ни минуты держать такого товарища в штабе. А девушки, Люба и Уля, даже ничего не говорили, настолько они презирали Стаховича, и это было ему всего обидней.

Он совсем растерялся и смотрел униженно, стараясь всем заглянуть в глаза, и все повторял:

— Неужели вы мне не верите? Дайте мне любое испытание…

И тут Олег действительно показал, что он уже не Олег, а Кашук.

— Но ты понимаешь сам, что тебя нельзя оставить в штабе? — спросил он.

И Стахович вынужден был признать, что, конечно, его нельзя оставить в штабе.

— Важно, чтобы ты сам понимал это, — сказал Олег. — А задание мы тебе дадим, и не одно. Мы тебя проверим. За тобой останется твоя пятерка, и у тебя будет немало возможностей восстановить свое доброе имя.

А Любка сказала:

— У него семья такая хорошая, — даже обидно! Они проголосовали за вывод Евгения Стаховича из штаба «Молодой гвардии». Он сидел, опустив голову, потом встал и, превозмогая себя, сказал:

— Мне это очень тяжело, вы сами понимаете. Но я знаю — вы не могли поступить иначе. И я не обижаюсь на вас. Я клянусь… — У него задрожали губы, и он выбежал из комнаты.

Некоторое время все тяжело, молчали. Трудно давалось им это первое серьезное разочарование в товарище. И очень трудно было резать по живому.

Но Олег широко улыбнулся и сказал, чуть заикаясь:

— Д-да он еще п-поправится, ребята, ей-богу!

И Ваня Туркенич поддержал его своим тихим голосом:

— А вы думаете, на фронте таких случаев не бывает? Молодой боец поначалу струсит, а потом такой еще из него солдат, любо-дорого!

Любка поняла, что пришло время подробно рассказать о встрече с Иваном Федоровичем. Она умолчала, правда, о том, как она попала к нему, — вообще она не имела права рассказывать о той, другой, стороне ее деятельности, — но она даже показала, пройдясь по комнате, как Иван Федорович принял ее и что говорил. И все оживились, когда Любка сказала, что они, молодогвардейцы, нашли правильный путь организации: представитель партизанского штаба одобрил их и похвалил Олега и на прощание поцеловал Любку. Должно быть он на самом деле был доволен ими.

Взволнованные, счастливые, с некоторым даже удивлением, настолько по-новому они видели себя, они стали пожимать руки и поздравлять друг друга.

— Нет, Ваня, подумай только, только подумай! — с наивным и счастливым выражением говорил Олег Земнухову. — Молодая гвардия признана, она существует! Отныне наша жизнь принадлежит не нам, а партии, всему народу!

А Любка обняла Улю, с которой она подружилась с того совещания у Туркенича, но с которой еще не успела поздороваться, и поцеловала ее, как сестру.

Потом Олег снова заглянул в свою книжку, и Ваня Земнухов, который на прошлом заседании был выделен организатором пятерок, предложил наметить еще руководителей пятерок, — ведь организация будет расти.

— Может быть, начнем с Первомайки? — сказал он, весело взглянув на Улю сквозь свои профессорские очки.

Уля встала с опущенными вдоль тела руками, и вдруг на всех лицах несознаваемо отразилось то прекрасное, счастливое, бескорыстное чувство, какое в чистых душах не может не вызывать женская, девичья красота. Но Уля не замечала этого любования ею.

Мы предлагаем Витю Петрова и Майю Пегливанову, — сказала она. Вдруг она увидела, что Любка с волнением смотрит на нее. — А на Восьмидомиках пусть Люба подберет: будем соседями, — сказала она своим спокойным и свободным грудным голосом.

— Ну что ты, право! — Любка покраснела и замахала своими беленькими ручками: какой же она, в самом деле, организатор!

Но все поддержали Улю, и Любка сразу присмирела: в одно мгновение она представила себя организатором на Восьмидомиках, и ей это очень понравилось.

Сережка встал и очень смутился.

— У меня даже два сообщения, — хмуро сказал он, выпятив подпухшие губы.

И всем вдруг стало так смешно, что некоторое время ему даже не давали говорить.

— Нет, я хочу сначала сказать об этом Игнате Фомине. Неужто ж мы будем терпеть эту сволочь? — вдруг сказал Сережка, багровея от гнева. — Этот Иуда выдал Остапчука, и мы еще не знаем, сколько наших шахтеров лежит на его черной совести!.. Я что предлагаю?… Я предлагаю его убить, — сказал Сережка. — Поручите это мне, потому что я его все равно убью, — сказал он, и всем вдруг стало ясно, что Сережка действительно убьет Игната Фомина.

Лицо Олега стало очень серьезным, крупные продольные складки легли на его лбу. Все члены штаба смолкли.

— А что? Он правильно говорит, — спокойным, тихим голосом сказал Ваня Туркенич. — Игнат Фомин — злостный предатель наших людей. И его надо повесить. Повесить в таком месте, где бы его могли видеть наши люди. И оставить на груди плакат, за что повешен. Чтобы другим неповадно было. А что в самом деле? — сказал он с неожиданной для него жестокостью в голосе. — Они, небось, нас не помилуют!.. Поручите это мне и Тюленину…

После того как Туркенич поддержал Тюленина, у всех на душе словно отпустило. Как ни велика была в их сердцах ненависть к предателям, в первый момент им было трудно переступить через это. Но Туркенич сказал свое веское слово, это был их старший товарищ, командир Красной Армии, — значит, так и должно бить.

— Я поставлю сначала на голосование предложение Тюленина о Фомине, а потом — кому поручить, — мрачно сказал Олег.