Боярин - Олег Гончаров

– Звали, маменька? – спросила растерянно девчонка и встала в сторонке, скромно опустив глаза долу.

– Видишь, Любавушка, какая она у нас тихоня, из светелки своей не выходит совсем, лишь с Малушей дружбу водит, а остальных чурается, – сказала Ольга. – Не бойся, никто тебя кусать не собирается, проходи сюда.

– Иду, маменька, – и Преслава сделала несколько робких шажков по горнице.

Подошла к ней Любава, оглядела с ног до головы, ладонь на живот молодой княжне положила. Преслава сперва отстраниться хотела, но увидела, что Ольга кивнула ей одобрительно, и позволила жене моей себя ощупать.

– Что ж ты худющая такая, девонька моя? – улыбнулась Любава.

Ничего ей Преслава не ответила, лишь покраснела густо.

– Ничего, – сказала Ольга, – подкормим. Лишь бы у нее все хорошо было.

– Это мы постараемся, – Любава поманила княжну к столу. – Давай-ка сюда, Преславушка. Скидывай телогрею*, она тебе сейчас помехой будет.

* Телогрея – женское платье, застегнутое донизу на 16 пуговиц, рукава длинные, с проймами, по подолу телогреи пришивалась опушка. Телогреи были зимние и летние.

– Да как же это? – Преслава еще сильней покраснела да на меня взглянула украдкой.

– Ты Добрына не стесняйся. Он и не такое видел, – усмехнулась Ольга.

– И то не испугался, – добавила Любава и княгине Киевской подмигнула многозначительно.

Тут и мне черед смутиться пришел.

– Ох, и язва ты, Любава, – рассмеялась Ольга. – Малуша, помоги с княжны покровы снять.

Сняли с Преславы плат бабий, потом косынку шелковую, одежи просторные, жемчугом расшитые, через голову стянули, рубаху красную спустили, и увидел я, что права Любава – рано еще этой девочке худенькой о материнстве думать. Ей бы самой возле мамкиного подола подрастать, а она уже мужнина жена. И не верится теперь, что мы с Любавой такими же были, когда впервые на сеновале у отца ее, Микулы-огнищанина, нас любовь закружила.

– Чего глаза-то вытаращил? – шепнула мне Любава.

И верно. Стою, как дурак какой-то, ворона охоляпил – едва не придушил совсем, а передо мной девчонка телешом от холода ежится. Даже неловко стало.

– Залазь на стол, – жена княжной распоряжается. – Да на спину укладывайся. Замерзла?

– Да, – кивнула Преслава и на столешницу вскарабкалась, промеж мешка с просом и вороном.

– Потерпи немного, вскорости тебе жарко станет.

Любава яичко подхватила, перед носом вороньим закрутила его волчком, над птицей нагнулась и зашептала что-то быстро-быстро. Ворон в моих руках затих, прижался грудью к столешне и затрясся мелко, будто озяб. Вертится яйцо белое, уставилась на него птица черная, даже глаза мигать перестали.

– Отпускай, Добрыня, – жена мне тихонечко.

Я пальцы разжал, а ворон сидит и не шелохнется. Смотрю: у Любавы уже нож в руках.

– Посторонись, – говорит.

Схватила птицу за голову и острием ей в глаза быстро сунула. Ослеп ворон в один миг, но словно и не заметил этого – сидит, будто завороженный, и клювом не ведет, только кровь по перьям потекла.

– Отойди подальше, – велит мне жена.

Я в уголочек горницы отошел, к двери поближе, и посмотреть решил, что же дальше будет.

А Любава знаки странные лезвием ножа на полу вырисовывает.

– Становитесь вокруг стола, – велела она Ольге с Малушкой, – да чтобы тихо было.

Как только княгиня с сестренкой исполнили ее повеление, Любава сняла с себя платно, распустила волосы, нож в сторонку отложила, яйцо в ладошке зажала, закрыла глаза и принялась крутиться волчком, выкрикивая какие-то непонятные слова. Затем она резко остановилась, подняла над головой яйцо и взвыла утробным голосом:

– Мать-Рожаница-а-а! К тебе взываю-у-у-у! – И я почувствовал, как холодок у меня пробежал по спине.

Вспомнилась мне лесная поляна, Конь-камень и Берисава – Любавина матушка, которая так же призывала себе в помощь древнюю, как сама Земля, силу.

– Мать-Рожаница-а-а! Приди к дщери своей! – И тут почудилось мне, что ветер пробежал по горнице, тугим клубком свился вокруг Любавы и завертелся над ее головой невидимым смерчем.

Я взглянул на княгиню. У Ольги появился странный блеск в глазах, она словно выпала из Яви и теперь стояла, отрешенно глядя в пустоту. Малушка выглядела не лучше. Сестренка облизнула внезапно пересохшие губы и вцепилась пальцами в край стола. Было видно, как в ней борется страх с любопытством и невиданная сила все настойчивей захватывает ее в плен.

– Мать-Рожаница. Я во власти твоей, – тихо сказала Любава.

– Господи, Иисусе Христе… – прошептала княгиня.

– Или Бога твоего не мать родила?! – Голос Любавы показался мне чужим – глубоким, красивым и властным.

– Мама… мамочка…

«Это Малуша», – отметил я про себя, понимая, что сам остаюсь вне этого наваждения, словно наблюдая за происходящим сквозь призрачную, тонкую, но непреодолимую стену.

– Здесь я. Здесь, доченька.

Пот холодный меня прошиб. Я не мог ошибиться. Сестренка еще маленькой была, но я помню… я готов руку на отсечение отдать… это был голос моей матери.

Слеза покатилась по щеке, а я даже вытереть ее не мог, руки тяжестью налились, страх великий до самых костей проморозил, и захотелось мне сбежать подальше от этого места.

– Мамочка… – Малуша всем телом подалась вперед, и на миг показалось, что она сейчас опрокинет стол и бросится в объятия матери.

– Тише, доченька. Все у тебя хорошо будет, – сказала Любава голосом Беляны, княгини Древлянской, голосом моей матери. – И все, что задумано, исполнится, только ждать надо. Ждать, терпеть и верить.

– Да, мамочка, да, – сестренка радостно закивала и успокоилась.

Тут уж и я не стерпел.

– Матушка, – позвал я ее. – Матушка моя.

Любава разволновалась вдруг, взглядом по горнице меня выискивает. Заметила наконец.

– Каким ты большим стал, Добрынюшка, – голосом матушки ко мне обратилась. – Как на отца похож.

А ворон на столе встрепенулся да как загорланит сердито. Крылами захлопал и Преславу в щеку клюнул.

– Ой! – вскрикнула княжна.

А жена на меня руками замахала:

– Уходи, сынок, поскорей. Нельзя тебе здесь. Вон, видишь, как Кощей ругается. Мать-Рожаница нас защитит, а тебя костлявый не помилует.

– Матушка…

– Уходи! А Малу передай, чтоб мысли дурные из головы выкинул…

Хотелось мне через Любаву с матерью побеседовать. О своем житье-бытье поведать. Про жизнь мою, про жену, про отца рассказать, но, видимо, не судьба.

– Прости, Господи Иисусе, мою душу грешную, – услышал я княгиню, когда тихонечко к двери отступал.

И, уже уходя, заметил, как Любава ворона обезглавила и кровью его стала Преславу обмазывать.