Дальние снега - Борис Изюмский

А брат Мишель сказал Николаю:

— До встречи в Сибири! И там солнце светит!

Император отдыхал в Царском Селе. Он умышленно уехал из столицы, чтобы подчеркнуть непричастность к решению суда, этому персту божьему.

В свое время Николай говорил, что процесс будет открытым, но вскоре изменил это решение — незачем будоражить умы. Верховному суду дано было понять, что государь за самый строгий приговор. Он подписал бы и «четвертовать», но понимал — сейчас не тот век. Поэтому милостиво заменил для Пестеля, Рылеева, Муравьева-Апостола, Бестужева-Рюмина и Каховского четвертование повешением, «дабы не пролить кровь». Император самолично разработал «до мелкой барабанной дроби» и процедуру казни, и ее время. «В 4 утра, так чтобы от 3 до 4 их можно было причастить», — как писал он Дибичу.

Было раннее утро. Император еще спал, когда, как было им приказано с вечера, его разбудили и подали донесение Голенищева-Кутузова с места казни: «Экзекуция закончилась с должною тишиною и порядком, зрителей было немного».

Прочтя, Николай перекрестился: «Ну, слава богу! Да будет он, спасший нас, благословенен. Надо удвоить внимание, дабы избежать новых вспышек».

Он вошел в спальню жены. Александра мгновенно проснулась:

— Помолись, родная, за спасение душ, заслуживших кару… — Помолчав, добавил: — Если бы не мы их, то они нас.

Страшную весть о казни товарищей принес в каземат священник Мысловский. Вообще-то, Николай Александрович относился к этому протоиерею Казанского собора настороженно, хотя Мысловский утверждал, что ему нет дела до политических взглядов его духовных детей, что он лишь ревностный служитель алтаря, посланный богом для утешения в грустном заключении.

Но сейчас, когда священник, войдя в камеру, грузно опустился на табурет и зарыдал, затрясся и начал сквозь тяжелые мужские слезы рассказывать, как вешали, — Бестужев поверил, что Мысловский не враг им.

— Рылеев попросил меня положить руку ему на сердце. «Разве скорее обычного оно бьется?» — спросил он. Все пятеро поцеловались, повернулись так, чтобы смогли пожать друг другу связанные руки… Я до последней минуты ждал помилования…

У Мысловского не хватило духу рассказать Николаю Александровичу, что Рылеев, сорвавшись с петли, крикнул генералу Чернышеву, истуканом сидящему на коне: «Подлый опричник! Тебе мало казни, надобно и тиранство! Дай же палачу свой аксельбант, чтобы не умирать в третий раз!»

Мысловский ушел, а Бестужев еще долго сидел сгорбившись на своей койке. С ненавистью думал о царе: «Подлый убийца!» Вспомнил встречу с Кондратом на Сенатской, как восторженно произнес он: «Это минута нашей свободы! Мы дышим ею!» Недолго же дышал ты свободой. Неужели нельзя честному русскому быть русским и в России?!

Для всех «бунтовщиков» была задумана казнь гражданская. Местом ее для моряков стал семидесятичетырехпушечный флагманский корабль «Князь Владимир» на Кронштадтском рейде.

За полтора месяца до этой казни император, под видом инспекции, дважды побывал здесь, пожаловал нижних чинов рублём «за исправное действие», выразил монаршее благоволение командиру «Князя Владимира» капитану 1-го ранга Качалову, а перед самой гражданской казнью приказал ввести в Кронштадт новые войска, занять ими караулы в городе и форты.

Июльской ночью Николая и Петра Бестужевых, Торсона, лейтенанта Бодиско, Арбузова и других осужденных моряков вывели из крепости на Невскую набережную. Господи! Оказывается, на свете есть звезды, свежий ветер реки…

Их посадили в арестантский баркас с зарешеченными маленькими окнами. Баркас поплыл по Неве, прошел под Исаакиевским мостом и пришвартовался к борту шхуны «Опыт», на которую перевели морских офицеров. На рассвете шхуна взяла курс на Кронштадт и к шести утра достигла его.

Едва шхуна завиднелась вдали, как на адмиральском корабле «Владимир» Подняли на крюйс-стеньге четырехугольный черный флаг и дали пушечный выстрел. Флаг этот специально прислал Николай I.

«Опыт» входил в гавань. Мачты всех кораблей на рейде были усеяны матросами, жаждущими увидеть своих любимых офицеров. На берегу горестно окаменела толпа, казалось, весь Кронштадт пришел сюда.

Вместе с товарищами Николай Александрович легко поднялся по трапу на палубу «Владимира» и учтиво поклонился адмиралу Кроуну, которого искренне уважал.

Взглядом, запоминающим навсегда, охватил милую сердцу панораму Кронштадта: длинное здание штурманского училища в бывшем итальянском дворце князя Меншикова, где прошли лучшие годы; суда купеческой гавани на рейде. Высились верфи, корпуса канатной фабрики, проступали дальние очертания на «горе» матросской слободы, мачты фрегатов, линейных кораблей, бригов заштриховали тонкими линиями снастей небо. А вон на берегу — таверна. Бестужев знал Кронштадт до мельчайших подробностей: домики из корабельных бортов, изображение Афины Паллады на крепостной стене, высеченный на ней герб, с изображением бастиона и кувшина гостеприимства, надпись на обелиске дамбы: «Чего не победит Россия мужеством?»

Что делает сейчас Люба? Где она? Знает ли, что его привезли на муку?

Корабль едва покачивало на длинных волнах. Поразительную тишину нарушали лишь тревожные вскрики чаек.

Николай Александрович жадно, полной грудью вдыхал живительный воздух Балтики. Неужели последний раз в жизни? Жестокое это слово — последний раз.

Прощаясь, он тоскливо обвел глазами ванты мачт, марсовые площадки, шканцы. Пальцы помнили прикосновение к брасам, тело мысленно взлетало по веревочным ступенькам вант на реи, как делало это сотни раз прежде. Но и это не повторится никогда.

А какая поэзия была в названиях: «ост-тень-норд[44], брамсели[45], поворот оверштаг[46]. Музыка этих слов была частью его жизни, как команды: „Взять шпиль на фал!“, „Поднять якорь!“, „Вступить под паруса!“».

Никогда не увидит он больше зеленовато-коричневые, с белым гребешком, волны моря.

На горизонте собирались грозовые тучи — быть шторму! Как хотел бы он погибнуть в волнах, найти могилу именно в море!

К «Владимиру» подплывали шлюпки с моряками других военных кораблей: по одному старшему офицеру, одному мичману и по несколько матросов. Где-то в задних, рядах зрителей стояли Дохтуров, Степовой…

Офицеры подходили к осужденным, пожимали им руки. Капитан Качалов нервничал: такие приветствия не предусматривались.

На палубе выстроилось шестьсот человек экипажа «Владимира».

Государственных преступников поставили на шканцах, в середине каре. Зловеще забили барабаны.

Командующий эскадрой престарелый адмирал Роман Васильевич Кроун, с лицом, прокаленным ветрами, прерывающимся от волнения голосом стал читать сентенцию, До Бестужева доносились обрывки фраз: «участие в бунте с привлечением товарищей…», «лишить имени и чести…», «свершить гражданскую казнь…».

Скупые слезы текли по лицам иных матросов и офицеров.

Вдруг Николай Александрович услышал всхлипыванье рядом с собой и обернулся. Утирал кулаком глаза смуглолицый лейтенант Бодиско, разжалованный в матросы.

— Что случилось, Борис? — спокойно спросил Бестужев.

— Мне стыдно, что приговор мне такой ничтожный, и я буду лишен чести разделить с вами каторжную ссылку.

— Возьми себя в руки, лейтенант, и не роняй честь! — тихо, властно приказал Бестужев. — На тебя смотрят сотни людей, и они могут понять твои слезы превратно…

Николай Александрович повернулся к младшему брату Петру. «Ну, а ты, Пьер, — подумал он, — готов ли к этому позорному спектаклю? Перенесешь ли его с высоко поднятой головой?» Он подбодрил брата взглядом.

— Снять мундиры! — прерывающимся голосом приказал адмирал.

К Бестужеву двинулся назначенный для этого лейтенант в сопровождении двух матросов, но Николай Александрович остановил их протянутой вперед рукой, сам снял мундир, аккуратно сложил его у своих ног, сверху положил фуражку и выжидательно преклонил колено.

Ему послышался какой-то женский вскрик на берегу, словно вскрикнула раненая чайка.

Продолжали бой барабаны. Замерли ряды матросов. Все тот же лейтенант с хрустом сломал у него над головой заранее надпиленную саблю. Чьи-то руки набросили ему на плечи матросский бушлат, швырнули его мундир за борт, тайно припрятав эполеты.

Небо распороли молнии, гром потряс все вокруг, отдался на кораблях, в фортах и в городе.

В день казни пяти государственных преступников, ближе к вечеру, был фейерверк на Елагинском острове в честь шефа кавалергардского полка — царствующей императрицы Александры Федоровны. Синод составил особый благодарственный молебен и брошюрой разослал его по всей России «для пения ко господу богу, даровавшему свою помощь благочестивейшему государю нашему». В день рождения императора — 25 июня — на Сенатской площади шли церемониальным шагом войска, играли десятки духовых оркестров — сотни барабанщиков, флейтистов-горнистов; проходили колонны гренадеров, гвардейцев, неся знамена и штандарты, конная артиллерия, кавалерия с конями, подобранными по масти. Кивера в шеренгах шевелились «в один размер».