Камероны - Роберт Крайтон

– Сколько мы тебе обязаны? – опросила Мэгги.

Он посмотрел на мать также, как она посмотрела на него.

– Это же мой брат лежит тут, леди, – сказал Роб-Рой.

С плетенками, полными угля, вернулись Сэм и Эндрью и молча обменялись с Робом рукопожатием. Никаких объяснений не требовалось – они ведь встречались в шахте. Затем появился и Гиллон. Все мысли его, конечно, были о Джеме, но постепенно до него начало доходить и то, что ему предстояла встреча с лордом Файфом. Он постоял над сыном – погладить хотел его, но не решился, – послушал его тяжелое дыхание, затем подошел к столу и тут впервые увидел Роб-Роя.

– Я рад, что ты явился. Добро пожаловать к себе домой!

– Я рад, что я тут.

Они обменялись рукопожатием и обнялись. В дверях стояли соседские детишки. Дом Камеронов, еще недавно такой обособленный, за последние недели стал открытым для всех. Люди приходили и уходили, тогда как раньше их здесь видеть не желали, да и они сами не желали заходить.

– Я бы не пускал их сюда, – сказал Роб. – Отошлите их домой. Дети от четырех до восьми лет очень к этому восприимчивы.

– К чему? – спросила Мэгги.

Роб в изумлении уставился на нее.

– К дифтериту. Ведь у него же дифтерит, да?

От этого слова в доме все будто сковало холодом.

– А что такое дифтерит? – опросила Эмили, но ее вопрос остался без ответа.

– Почему ты так считаешь? – спросил Гиллон. Он разозлился на сына.

– Да по тому, как он выглядит и как дышит. Я видел таких больных там, внизу, в бараках. – Роб-Рой при этом шаркал ногой по полу, и голос его был едва слышен.

– Как только он начнет потеть, как только одеяла промокнут от пота, дело пойдет на выздоровление, – сказала Мэгги, появляясь из залы.

– Что такое диф… – начала было Эмили, но Сэм быстро зажал ей рот.

– Угу, главное – это пропотеть, – сказал Роб и поспешил переключить разговор на другое. – Послушай, – воскликнул он, хватая отца за руку и не представляя себе, какую он причиняет ему боль, – нет, больше я молчать об этом не могу. Я все болтаю и болтаю, а дело-то делаешь ты.

– Ох, ну кто бы на моем месте поступил иначе?

– Я хожу, обвязав шею красным платком, готовый лезть на баррикады, и без устали говорю о революции, а тут – господи! – тут стоит человек, который взял и на самом деле все перевернул.

Джем застонал.

– Роб! – попыталась утихомирить брата Сара, но он не слышал ее.

– Нет, об этом мало говорят. Ведь этот человек заставил лорда Файфа пригласить его в Брамби-Холл, чтобы потолковать о крахе капиталистического общества! – Он похлопал отца по спине, причинив ему почти такую же боль, как и тогда, когда пожимал руку. Джем снова застонал. – Помнишь, я сказал тебе, что хочу переменить имя, не желаю больше быть Камероном? Как я тогда себя назвал?

– (Безродным, – сказал Гиллон.

Роб на минуту озадаченно задумался, потом вспомнил.

– Угу, правилыно. Роб-Рой Безродный. Блестящая мысль, верно? Так вот теперь я не поменял бы фамилию Камерон ни на какую другую на свете. – Он так громоподобно выкрикнул «на свете», что Джемми впервые с начала болезни членораздельно произнес:

– Я люблю тебя, Роб, но ради бога заткнись.

После этого его усадили в подушки и с ложечки влили в него полгаллона крепкого чая с лимонным соком, глицерином и виски – чай был такой горячий, какой только можно проглотить. Днем Джемми начал потеть, как потел в середине смены, когда работал в низком забое с твердым углем. Он извергал из себя пот, он столько его выдал, что вязаные одеяла, казалось, дымились от него. Мэгги снова нагрела кусочки сала и положила ему на горло; его /кормили бурым сахарным песком, слегка разведенным водой, чтобы поддержать силы и чтобы он продолжал потеть, а Сара прикладывала к его пылающей голове холодные компрессы с гамамелисом, чтобы мозги у него не повредились от жара. Под вечер Джемми перестал потеть и к нему начал возвращаться голос. Его переодели в чистое белье, а одеяла выстирали, его же накрыли сухими. Самое страшное прошло – теперь можно было заняться тем, что предстояло Гиллону.

8

Вот ведь дело-то какое, – сказал Гиллон.

– Я же не знаю, как и обращаться к нему. Я даже не знаю, как его зовут. И что я ему говорить буду?

Они уставились на него. Никто ведь из них не собирался идти в Брамби-Холл, поэтому они не думали о том, как надо себя там вести.

– К примеру, надо мне пожать ему руку? Или поцеловать кольцо? Или расшаркаться? Что надо делать?

– Веди себя как человек. Пойдешь туда как человек и уйдешь как человек – все очень просто, – сказал кто-то. – Потому мы и выбрали тебя.

«Выбрали?» – подумал Эндрью. Никто его отца не выбирал.

– Легко сказать, да не легко сделать, – сказал Гиллон. По комнате шепотком пробежало: «Да уж». Учитывая состояние Джемми и то, что у Камеронов разбиты окна, заседание устроили в доме Уолтера Боуна. В общем и целом их было тридцать человек – представители всех питманговских улиц. Верхняки и низовики впервые сидели вместе.

Настроение в поселке снова перевернулось. Еще бы: сам лорд пригласил углекопа в свой «манс»!

– А леди Джейн станет разливать чай. Чай-то, наверно, она разливает. Что я ей буду говорить? И как мне ее называть?

– Графиня, – сказал кто-то. – Для нас-то она, конечно, леди Джейн, мы всегда так ее величали, но как жена графа она – графиня.

– Откуда ты-то знаешь? – опросил мистер Боун.

– Человек ведь ходит по земле, – ответил углекоп.

В доме Боуна наступила тишина. Вроде он и верно сказал, но это лишь доказывало, что никто из них не знал, как в таких случаях надо себя. вести.

– Одно ясно. Все эти формальности не имеют значения. Раз лейрд пригласил тебя в свой дворец… – Вот это он уже зря сказал. – …в свой дом, в свои хоромы…

– Так ведь дом-то какой!..

– Хоромы-то. какие!..

Гиллон снова почувствовал, как сердце у него екнуло и в желудке образовалась пустота, – все это, конечно, от нервов, но его вот-вот вырвет, хотя он ничего не ел с той минуты, как услышал эту весть.

– Неважно, – продолжал Арчи Джапп. – Если хозяин пригласил Камерона ж себе на чай, это вовсе не значит, что он пригласил Камерона в гости, просто это значит, что он хочет утрясти дело. А если Камерон утрясет свое дело – это будет победа для нас всех.

Раздались аплодисменты, и Гиллон почувствовал себя лучше. Даже если он прольет чашку чая себе на брюки, даже если сломает шинку одного из этих золоченых стульчиков, на которых они там сидят, какое это имеет значение, когда речь идет о благополучии тысячи трехсот рабочих? И он снова почувствовал тошноту.

– Но что мне ему говорить? И как дело-то утрясать?

– Перво-наперво окажи ему, какое он дерьмо, что отобрал у нас Спортивное поле, – скажи это для начала.

Громкие аплодисменты.

– А что мне надеть? Я ведь вас представляв. Не идти же мне в Брамби-Холл слепить людей заношенным костюмом? Я не стану этого делать, не хочу, чтоб меня таким видели.

– А он прав, – сказал Энди Бегг. – Понимаете, именно этого оли и хотят. Потому они и пригласили тебя. Они хотят, чтобы ты чувствовал себя там точно какой-нибудь калека, точно последний ублюдок…

– Поосторожней в выражениях!

– Извините, с языка сорвалось. Точно…

– Просто – точно калека, – сказал мистер Боун. – Скажи: «калека», и все уже ясно.

Только тут до Бегга, как и до других углекопов, дошло, что Гиллон и в самом деле калека.

– Ну да, конечно. Так что когда настанет время тебе открыть рот, чтоб ты чувствовал себя перед ними точно мышонок, которому можно бросить крошку со стола, а потом, когда дело сделано, прогнать вон.

– Я бы дал тебе свой новый костюм, да только больно ты высокий. У нас таких высоких в Питманго и нет.

– Когда придет время встать и держать слово, Гиллон Камерон встанет и все, что надо, ручаюсь, окажет, – заявил Уолтер Боун.

Но все снова вернулись к разговору о костюме. Никому не хотелось, чтобы их представитель выглядел как попрошайка.

– Мы к ним туда не нищего посылаем, мы посылаем человека! – крикнул какой-то углекоп. – И если он будет выступать за меня, я хочу, чтобы он выступал ка, к человек.

Это было встречено возгласами одобрения.

– Давайте купим ему костюм, вот что я окажу, – предложил Арчи Джапп. – Я сейчас на мели, да и все мы тоже, но, если тысяча людей не может купить одному человеку костюм, надо открыть двери, выйти на улицу и никогда больше сюда не возвращаться.

– Красивый костюм, – сказал какой-то углекоп, – отменный. И человек у нас для такого костюма подходящий. Уж на нем-то все будет выглядеть как надо. Потому мы его и выбрали.

Вот опять, подумал Эндрью: они его выбрали. Право, это уже оскорбительно. Ело отец пошел на риск, сделал опасный шаг, а теперь они приписывают все заслуги себе. Его отец стал вроде бы всеобщей собственностью, и общество может использовать его та«, как сочтет нужным.