Ржавое зарево - Федор Чешко

— Не пугайтесь, — Векша заговорила бесцветно и торопливо, будто бы не от себя, а повторяя для всех чьи-то ей одной слышимые трудноразборчивые слова. — Эта пакость сама по себе не страшная. Это не выворотень… ЭТОМУ вменено лишь видеть да слышать… То же самое видит да слышит один из Борисветовых… — Она вновь покосилась на Мысь, и тут же словно бы что-то отпустило… верней — опять впустило в Векшин голос усталость и горечь. — А еще вскорости через эту вот пакость какой-нибудь там выворотень-людодлак подменил бы твой ум своим (труд невелик: подменять-то почитай что нечего). И может статься, ты бы всех нас сонными перерезала. Или выкрала бы Кудеславов меч, потому как без этого меча с нездешними не совладать. Глядите!

Векша ткнула ржавый комок острием своего ножа, изо всех сил надавила на рукоять… Медленно-медленно тонкий когтеподобный клинок вошел в то, что недавно было волосами Мыси. Вошел чуток и будто прирос: даже Кудеславу не удалось выдернуть его обратно.

— Вот так, — хмуро сказала вятичева жена. — Потому Огнелюб и наложил на свой подарок знаки-заклятья доброго пути туда и вспять. А ты… — Векша повернулась к Жеженю, — как тебе, наказанье ты мое, мнится: к чему б это Борисветовым вздумалось оживлять твой златой истуканчик? Ась? По доброте? А выкуси! Прилепить к тебе свои глаза, уши да руки — вот их доб-ро-та… И не только к тебе. Однако же тут у них вышла махонькая промашечка: оживленное удалось норовистым. Несчастливая любовь — она, знаешь ли, способна порушить самое могутное ведовство. Особливо когда вдруг, врасплох, с первой же встречи… Они же… — Горютина дочь словно бы отерла с лица невидимую паутину, хмуро взглянула на мужа и голос ее опять изменился. — Они же не знали, как я тебя… А Жежень даровитый умелец, подобье получилось точнехоньким.

Из Жеженя наконец выдуло остатки сна. Ненавидяще зыркнув на Мечника, парень круто развернулся и отправился туда, где всхрапывали да волновались привязанные к деревьям кони (вятич от души понадеялся, что Чарусин закуп собрался успокаивать подседельную скотину, а не срывать на ней злость).

Тем временем Векша сгребла горящие листья в изрядную кучу, дождалась, когда ветер вздует пламя повыше, и сунула Мысину косу в самый жар. Огонь затрещал, пряную горечь листяного дыма забил едкий удушливый чад паленых волос. Потом что-то полыхнуло — коротко, жарко, зло — и дальняя даль (не понять, земная или небесная) откликнулась на этот сполох еле слышным тоскливым воем.

А потом пламя опало, и Векша носком сапога выкинула из него закопченный нож с обожженной дымящейся рукоятью. Острия у ножа больше не было.

— Так-то, — хрипло повторила Мечникова жена и вдруг горестно шмыгнула носом: — Сапоги совсем измарались… жалко… И ножик жалко — красивый был…

Кудеслав ласково потрепал выбившиеся из-под Векшиного платка короткие пряди (новое горестное пошмыгивание, только это уже не Векша… вернее, другая Векша).

Отчего подлинная Горютина дочь вдруг так вот по-умному принималась все объяснять, Мечник не спрашивал. Чтобы понять, достаточно было слышать, КАК она объясняла: во рту юницы-молодицы будто проклевывался язык волхва Корочуна. Она даже некоторые слова произносила с этаким надтреснутым дребезжанием…

Благодарно ткнувшись носом в Мечникову ладонь, Векша отстранилась, досадливо зыркнула на «точнехонькое подобье» прежней себя. Мол, топчется да топчется рядом, сопит, вздыхает, портит удовольствие от мужниной ласки… Оно бы, может, и не худо, чтобы лишний раз позавидовала да убедилась, что ей тут и не мерцает… только уж больно горестный вид у нее. А мужики — они жалостливые…

Мысь, впрочем, на Векшу с Мечником не смотрела.

Мысь сосредоточенно следила за тем, как корчится во вновь расползающемся огне остаток ее косы.

— Как же я не заметила-то? — внезапно выговорила бывшая златая блестяшка, словно бы обращаясь к себе самой.

— А расчесываться надо, — поторопилась с объяснением Векша. — Хоть изредка.

— Сама неряха, — рассеянно огрызнулось ее достойное подобие. — Я не про то. Я про то, что они пытались мой разум подмять, а мне и невдомек было…

— Слишком уж ты душу да голову свою всяким другим заморочила. Я-то, небось, сразу почуяла, что с тобой неладное деется, а ты о самой себе не смогла заметить. Мед этот еще… Хоть бы ж подумала: в силах ли человек столько слопать за единый присест? Разве что которая ден с полста как обрюхатела, которой надобно не одну себя кормить, но и плод… А плод-то, вишь, не всегда в брюхе бывает…

Нет, зря пропадали объяснения — Мысь не слушала, бормотала свое:

— Значит, даже если бы твой мужик… Даже если бы я ему глянулась… то они бы тут же меня… это… под свою волю. Потому что лишь несчастливая…

Векшины глаза потемнели да сузились:

— Мечтай-мечтай! Стерегись только ротишко свой крохотный надорвать, раззявляючись на этакий кус! «Твой мужик»… Ишь!

Мечник грыз усы, тревожно да нетерпеливо зыркал то по сторонам, то на Векш. Пресечь бы затевающуюся склоку, а как? Леший ведает… И леший же ведает, не натворят ли беды эти два друг дружкиных уподобия, ежели оставить их без пригляду. А оставить бы нужно хоть ненадолго — и так чересчур много наделано опрометчивых дел. Листья вон горят да горят — пламя уж мало не к кустарнику подбирается, такое не вдруг потушишь, и видать его, поди, из самого далекого далека… Присутствие недоброго скрадника перестало чувствоваться, едва лишь Векша сунула в огонь оттяпанную у Мыси косу, но ведь кто-то выл, причем вой был не вполне волчий… И не из такой уж немыслимой дали этот вой принесся… И оглушенная баба в любое мгновенье может очухаться да удрать… А Жежень как ушел к коням, так словно бы сгинул, а эти обе нашли время да место затеять свару… Вот же подарили боги спутничков! Зачем, спрашивается, Корочун им позволил… Да нет же, не позволил и не им — тебе, на твою несчастную шею прямо силком навязал обузу бесполезную!

Тем временем Мысь, бормоча уж вовсе бессвязно да неразборчиво, принялась ощупывать свою шею, торчащую из ворота Жеженева полушубка, как мизинец из барсучьей норы. Через миг-другой девчоночьи пальцы оборвали свою суету чуть ниже левого уха и замерли, с силой вдавившись в кожу — словно бы нашли искомое и заопасались вновь его потерять. Внезапно пополотнев, Мысь сосредоточенно уставилась то ли на замаранные копотью носки Векшиных сапог, то ли на что-то, обнаружившееся около них.

Теперь, с обкорнанными волосами, она впрямь сделалась точнейшим подобьем купленницы волхва Белоконя — это когда Мечник впервые увидал свою рыжую судьбу, еще не зная, ни что она судьба его, ни что вообще «она»… Так что если Векша на самом деле — осознанно или нет — старалась убавить своей воображаемой сопернице привлекательности (косу-то Мысину она отхватила под самый корень, хоть нездешний комок угнездился куда ближе к середке), то получилось как бы не наоборот…