Следователь по особо секретным делам - Алла Белолипецкая

призраков коммунизма, ни исторических привидений даже пес пока не замечал. И несколько минут у Николая Скрябина и Лары в запасе имелось – чтобы оглядеть то место, куда привел их инженер.

Здесь, в этом мире, Сухареву башню никто не собирался разрушать. И стрелки часов на ней показывали то же самое время, что и брегет Николая. Тот специально произвел сверку, глянув одновременно и на свои собственные наручные часы. Все шли одинаково.

А рядом с башней находился совершенно поразительный объект. Это устройство (инженер Хомяков назвал его на старинный лад: монгольфьер) ничем не крепилось к земле. И его корзина стояла прямо на булыжной мостовой. Единственной уступкой законам физики следовало считать, разве что, привязанные к бортам гондолы небольшие мешки с песком. Именно они по логике вещей удерживали от взлета туго наполненный воздухом, ослепительно белый шар аэростата.

– Хорошо, что я успел всё здесь обследовать! – с гордостью произнес Хомяков.

На монгольфьер он смотрел с таким видом, с каким, должно быть, археолог Шлиман взирал когда-то на откопанные им руины Трои.

– Я, конечно, слышал, – сказал Николай, – будто чернокнижник Брюс, который эту башню построил, не умер, а улетел куда-то на воздушном корабле. Но никогда не думал, что этот корабль выглядел вот так…

Однако рассуждать об этом им было некогда: призраки с площади-звезды могли объявиться в любую минуту.

Николай и Лара поспешно забрались в плетеную гондолу воздушного шара. А Дик подбежал к корзине вплотную, встал на неё передними лапами и подлез мордой под Ларину руку: девушка свесила её за борт, чтобы в последний раз погладить пса. Получив эту прощальную ласку, тот помчал обратно – к своему старому хозяину. И Сергей Иванович Хомяков крикнул:

– Сбрасывайте балласт!

Но Николай и Лара ничего сделать не успели: мешки, крепившиеся к бортам гондолы, вдруг пропали – сами собой, как будто их не было вовсе. А в следующее мгновение монгольфьер – непонятно, какой силой движимый, – взмыл вверх, почти как ракета от фейерверка. Притом что на нём не имелось даже горелки для нагрева воздуха!

– Да как же мы будем им управлять? – воскликнула Лара.

Но смотрела она при этом, как и сам Николай, вниз: туда, где под ними – на непомерно большой скорости – проносилось Садовое кольцо. И откуда на них глазели, запрокинув головы, оставшиеся на бобах призраки с площади-звезды. Они были слишком далеко, и Скрябин не мог видеть их лиц, но не сомневался: они выражают искреннюю обиду и негодование.

– А где та карта, которую тебе дал Степан Талызин? – спросил Николай, и девушка тотчас вытащила её из кармана своего жакета.

Скрябин развернул бумажный свиток, но так и застыл с ним в руках – глядя не на него.

Мужчина – лет сорока с небольшим, с зачесанными назад густыми темными волосами, с бородкой клинышком и роскошными подкрученными усами – стоял у борта их гондолы, скрестив на груди руки. И откуда он взялся на воздушном корабле – не представлялось возможным понять.

– Как я понимаю, – вместо приветствия произнес новый пассажир, – вы хотели именно со мной повидаться?

– Здравствуйте, Александр Николаевич! – сказал Николай Скрябин своему дальнему родственнику – великому композитору и пианисту. – Очень рад встрече с вами!

– Здравствовать здесь довольно проблематично. – Композитор дернул пышным усом – изобразил усмешку. – Но нашей встрече я тоже рад – хоть и предпочел бы, чтобы вы, дорогой родственник, сюда не попадали. Равно как и вы, сударыня. – И он отвесил Ларе церемонный поклон.

Лара кивнула внезапному гостю в ответ, а потом сказала – в тон ему, с такой же церемонностью:

– И всё же мы рассчитываем, милостивый государь, вы покажете нам то место, которое мой друг ищет. Ну, то есть – которое мы с ним ищем.

4

Лара не представляла, как она станет объясняться с Николаем, когда они прибудут в пункт назначения. А композитор Александр Скрябин, сидя на скамье в гондоле и даже пальцем не шевеля, чрезвычайно ловко направлял монгольфьер в район Арбата. И девушка с ужасом думала, как Николай среагирует на её слова.

Но у неё просто не было сил, чтобы покинуть это место – так оно пленило её, несмотря даже на всех недружественных призраков, пытавшихся её убить. Да и не смогла бы она теперь делать вид перед всеми, что ничего не знает о существовании рядом с их Москвой – прямо внутри Москвы – огромного города, населенного беспокойными душами.

А между тем их воздушный шар пошел на снижение. И Лара поняла, куда они вот-вот опустятся: на крышу театра Вахтангова, который здесь, в сведенборгийской Москве, отчего-то имел форму усеченной пирамиды.

– Я думал, – повернулся к композитору Николай, – мы должны будем попасть к вам домой, чтобы осуществить переход.

– Что, сударь, вам понравился мой дом? – Александр Николаевич Скрябин иронически приподнял одну бровь.

– Понравился. И я оценил вашу любезность – двойную любезность. Сперва вы дали мне подсказку насчет мяча – при помощи картины в вашем окне. А потом оживили эту же картину, чтобы указать нам путь к спасению.

«Коля даже не спрашивает, как Александру Николаевичу это удалось, – подумала Лара. – Впрочем, у композитора и при жизни репутация была еще та!» Она и сама ничуть не удивлялась тому, что они плыли теперь вот так – на воздушном океане, без руля и без ветрил.

– Благодарю за высокую оценку моей помощи, – сказал Александр Николаевич. – Но дом в Большом Николопесковском переулке – он больше уже не мой дом. Да и сам переулок называется теперь иначе. Так что я доставлю вас туда, где вам выгоднее всего будет перейти – с учетом ваших дальнейших целей.

– Так вы и о наших целях знаете?

Композитор одарил Николая длинным взглядом – испытующим и, как Ларе показалось, сочувственным.

– Мне многое открыто, – сказал он. – Но я не имею права вмешиваться существенным образом…

Он снова умолк – и опять поглядел на своего родственника: с таким выражением, словно хотел бы сказать ему что-то, но был связан обещанием помалкивать. Так что Лара собралась уже сама обратиться к Александру Николаевичу – спросить прямо, что именно тот утаивает от них? Но – не успела этого сделать: в изумлении воззрилась вниз.

Прямо на крыше театра произрастал огромный дуб: кряжистый, ветвистый, с листвой непонятного цвета – то ли