Сад вечерних туманов - Тан Тван Энг

Пускаю стрелу, разум мой на едином продленном дыхании направляет ее до самого центра матто. Тетива, звеня, возвращается к молчанью – по ее песне, сильной и чистой, понимаю: лучшего выстрела я не делала никогда.

Я долго стою на месте.

Стою, пока пустота во взоре вновь не заполняется чем-то бесформенным, сливающимся в знакомые очертания деревьев и гор, а еще – в длинную площадку из гравия впереди. Подношу руку к глазам и опять становлюсь видимой для себя. Возвращаю лук на стойку и иду к дому, оставив стрелу торчать в самом центре мишени.

Фонарик из рисовой бумаги, подаренный мне Эмили, покоится на полке в кабинете. Поздно ночью, уже собравшись сесть за стол, я замираю, глядя на него. Порывшись в ящиках, нахожу листок бумаги, вырезаю из него круг и покрываю им верхушку фонарика, закрепив бумажку скотчем от мотка, оставленного Тацуджи.

Пруд глядится звездным лугом. Лягушки перестают квакать, как только чуют мое присутствие, но проходит несколько мгновений, и кваканье возобновляется. Я зажигаю свечу в фонарике и держу его в руках. Закрываю глаза и вижу Аритомо. Женское лицо возникает под сжатыми веками, и я осознаю, что это Юн Хонг. Она не улыбается. Она не сердита, она не печальна. Она всего лишь – память.

Фонарик становится не таким тяжелым, а потом и вовсе невесомым. Отпускаю его – такое чувство, будто выпускаю птицу из сведенных ладоней. Нынче вечером безветренно, фонарик, покачиваясь, вздымается вверх, маячок света уходит все выше и выше.

Я смотрю, пока он не исчезает где-то за облаками…

Рассвет наступил, когда дописана последняя строка. Я работала всю ночь, переписывая листок за листком, но совсем не чувствую усталости. Держу в руке лист бумаги, а мысли мои далеко-далеко – там, в прогалине папоротников, где я в последний раз видела Аритомо.

Почти сорок лет назад.

Бывали времена, когда я корила себя, что не окликнула его: наверное, он передумал бы, отправился бы на прогулку попозже или на другой день и не повстречался с чем бы то ни было, что обрушилось на него. Даже после того, как я изложила события тех кратких лет письменно и перечитала их сызнова, я все еще не чувствую полной уверенности – как нужно было поступить. Зато теперь я знаю: будь то несчастный случай или он сделал это умышленно, ничего предотвратить я была бы не в силах – никакими словами и никакими поступками.

На стропилах звучно щелкнула ящерица-геккон. Я засунула лист бумаги подо все остальные написанные мною страницы, сбила их в аккуратную стопку и связала тесемкой. Что-то копошилось у меня в памяти, и я долго сидела в кресле совершенно неподвижно, чтобы не спугнуть что бы там ни выбиралось из потаенных мест. Вырисовывалось медленно, словно образовывались облака.

Помню, как долгое время после исчезновения Аритомо ко мне то и дело возвращался один и тот же сон, пятная моменты пробуждения тончайшими водяными знаками. Он перестал мне сниться, когда я уехала из Югири, и я напрочь забыла о нем.

Во сне я слежу, как шагает Аритомо по тропинке тропического леса, раздвигая низко свесившиеся ветви и лианы. То тут, то там тропинка сужается или теряется в речке. Он недалеко впереди меня, и мне чудится, что я преследую его – тихонько, украдкой. Несколько раз он замедляет шаг, словно бы позволяя мне не упустить его из виду. Но ни разу не оборачивается. Ни разу. Тропинка кончается на поляне, где он останавливается. Неспешно, всем телом поворачивается лицом ко мне. Смотрит на меня, ничего не говоря. И тут до меня доходит, что я несу лук, его лук. Чувствую, как лук растягивается, как напрягается, пока я занимаю позицию, готовясь к стрельбе, позицию, которой он обучил меня в совершенстве. Я поднимаю тяжелый лук, натягиваю тетиву и целюсь прямо в него. От усилия у меня подрагивают руки, грудь и живот. Он по-прежнему бездвижен и безмолвен.

Я отпускаю тетиву.

И, хотя нет никакой стрелы, он все равно падает.

Все равно падает.

Выйдя из кабинета, я иду мимо нарисованного тушью Лао Цзы. В сумраке пустоты на картинке светятся. Этот рисунок создал отец Аритомо. Лао Цзы, разочарованный философ из Китая, отправился на Запад, и больше его никто не видел и о нем не слышал. Аритомо тоже изложил свои мысли и свои учения, прежде чем ушел: он выразил их в своем саде и изобразил их на моем теле.

Мое решение восстановить сад – правильное, единственное, к которому я могу прийти.

Я устрою так, что Югири пребудет вечно. Ради моей сестры. Когда сад будет готов, я открою его для публики. У Небесного Чертога я поставлю памятную доску с описанием жизни Юн Хонг. А еще – сад станет живой памятью того, что создал Аритомо.

Я уже уведомила Тацуджи, что Аритомовы укиё-э должны вернуться в Югири. Тут я устрою их постоянную выставку. Заодно придется отремонтировать и дом. А мне понадобится написать для Вимали столько указаний, сколько смогу. Надо будет поискать Аритомов перевод «Сакутей-ки» и отдать его ей. Так много надо сделать! Ближайшие недели и месяцы я буду занята. Напоминаю себе попросить своего секретаря (своего бывшего секретаря) наведаться ко мне домой в К-Л и прислать мне акварель Юн Хонг. Она будет выставлена для посетителей, которые придут осмотреть сад.

Это правильно, что Юн Хонг будут помнить, тогда как меня будут постепенно забывать и – со временем – забудут совершенно.

Сад должен продолжать существовать. Ради того, чтоб это произошло, хоримоно придется непременно уничтожить после моей смерти. Такую обязанность не могу доверить никому – ни Тацуджи, ни Фредерику.

Мне придется сделать это самой.

Темнота в небесах редеет, когда я выхожу к пруду Усугумо. По небу летит птица, возвращаясь в горы. На память приходит пещера, куда повел меня Аритомо посмотреть на саланган. Интересно, думаю, собирают ли все еще местные оранг-асли там гнезда, все так же закреплены ли по стенам леса из бамбуковых шестов? Интересно, смогу ли снова найти эту пещеру?

Наверное, слепой монах, с которым беседовал Аритомо (тогда еще молодой человек) во время своего похода по японской глубинке, был прав: нет никакого ветра, и флаг не движется; одни только души и умы людей не ведают покоя. Только, думаю я, беспокойное сердце – медленно и верно – тоже скоро придет к неподвижности, тихой неподвижности, навстречу которой оно рвалось всю свою жизнь…

Пусть я теряю себя, но сад вновь возвратится к жизни. Буду работать в саду и буду навещать Фредерика. Мы будем болтать, смеяться и лить слезы, как могут только старые друзья.

А вечерами я буду ходить гулять в горы. А Чон будет ждать меня у входной двери, протягивая мне посох Аритомо. Я буду брать его, разумеется. Но знаю: придет день, когда я скажу ему, что посох мне не нужен.

Мне предстоит путешествие в миллион миль, и память – это лунный свет, который я заимствую, чтобы осветить свой путь. Цветы лотоса раскрываются при первых лучах солнца. Завтрашний дождь лежит на горизонте, но откуда-то из небесной выси снижается что-то бледное и маленькое, увеличиваясь в размерах по пути вниз.

Смотрю, как серая цапля делает круг над прудом: листок, падающий по спирали к воде, от которого безмолвная рябь расходится по всему саду.

Примечания автора

За исключением очевидных исторических личностей все персонажи в романе порождены моим воображением. Посещение чайной плантации Маджуба сэром Джеральдом Темплером и его женой вымышлено.

Чрезвычайное положение в Малайе завершилось в июле 1960 года, через двенадцать лет после его введения. Объединив усилия местных служб безопасности, гражданских лиц и войск из стран Содружества, Малайя стала одной из немногих стран мира, сумевших подавить восстание коммунистов. Ноэль Барбер в своей книге «Война бегущих собак» называет это «первой в мире битвой против партизанского коммунизма». Рассказ о пережитом профессором Тацуджи в качестве летчика-камикадзе первоначально появился (в ином и более обширном виде) в пятом томе Asian Literary Review («Азиатского литературного обозрения») осенью 2007 года.

Камерное переложение 1 и 2 концертов Шопена для фортепьяно с оркестром было записано Иггдрасиль-Квартетом в 1997 году.

Следующие книги помогали мне при написании «Сада вечерних туманов»:

Ноэль Барбер «Война бегущих собак: Малайя в 1948–1960 годах»;

Энтони Шорт «По следу горных крыс: коммунистическое восстание в Малайе»;

Гэван Доз «Пленники японцев: военнопленные Второй мировой войны в тихоокеанских странах»;

Антон Гилл «Возвращение из ада»;

Джордж Хикс «Женщины для утешения: бесчеловечная система насильственной проституции, созданная Японией во время Второй мировой войны»;

Мордехай Дж. Шефталл «Цветы на ветру: человеческие заветы камикадзе»;