Клинки сверкают ярко - Илья Новак

— Так а что с ними сделается? Овса им накидали — и ладно. Горбуш же, наверное, рассчитывал одну ночь отсидеться где-нибудь и вернуться обратно. Никто ведь, кроме меня, не знает, как круто все заварилось. Да и я всех твоих планов не знаю…

Мы вышли через заднюю дверь и очутились в уединенном внутреннем дворике. Я огляделся, пытаясь сообразить, в какую часть порта мы попали. Кажется, слева должны были тянуться склады, и тогда выходило, что место, где лепреконы организовали схрон для жабьей икры, находилось рядом — возможно, за одной из глухих стен, окружавших двор.

Рядом с приоткрытыми воротами конюшни стояла двуколка, изнутри доносилось ржание.

— Давай, давай, — торопила Лапута. — Корабль мой уплывет!

Я вошел внутрь и огляделся, щурясь в полутьме. Конюшня оказалась просторной, но в ней стояла всего пара жеребцов — наверное, в этом новом для себя деле Горбуш еще не успел развернуться как следует.

— То, что надо, — сказал я, подходя к жеребцу, который оскалился, показывая большие острые зубы. — Упряжь тут где-нибудь есть, наверное…

Лапута остановилась в дверях, широкая тень протянулась через всю конюшню, стало темнее.

— Отойди, мамаша, — попросил я, и она шагнула внутрь. В проникающем через двери солнечном свете я обнаружил, что на одной из стен висят седла, и пошел к ним — и тут в помещении опять потемнело.

Я повернулся. В дверях высилась массивная фигура гоблина Брома, одной рукой он сжимал за шею Хорька Твюджа, ноги которого были полусогнуты. Голова Твюджа свесилась на грудь. Я различил рукоять кинжала, торчащую из груди Хорька.

— Э! — произнес я. — Бром, ты что здесь делаешь?

Гоблин шагнул внутрь, перекрыв весь свет. Глаза его сверкали.

— Хорек, где Пен? — повысил я голос, и после паузы Твюдж откликнулся тихим голосом:

— Бром его добил.

— Предатели! — вдруг взревел гоблин. — Уроды, братика угробили!!!

От его рева жеребец рядом со мной громко заржал. Никогда не думал, что громилы-гоблины испытывают друг к другу братские чувства, но в голосе Брома была боль.

— И ты, и Пен, и Пиндос — спелись друг с другом, твари?!

— Бром… — начал я.

Сдавив напоследок шею Хорька, гоблин отшвырнул помощника Пена и бросился ко мне. Размытая серая дуга возникла в воздухе возле его правой руки, и в следующее мгновение камень из пращи гоблина свистнул рядом. В меня он не попал, но зато угодил в морду кошачьего жеребца. Тот даже не заржал — яростно и дико взревел. Бром замахнулся тесаком, я присел, прикрывая голову руками, и тут вставший на дыбы жеребец ударил гоблина передними копытами.

Человеку, эльфу, гному или троллю, даже орку — любому другому жителю континента удар копыт кошачьего жеребца пробил бы грудную клетку. Захрустело, Бром ахнул от боли и отшатнулся, но устоял на ногах. Сделав неверный шаг, он упал на колени, продолжая сжимать тесак отведенной в сторону правой рукой, левой уперся в пол и начал вставать.

Лапута, появившаяся из сумерек, обхватила его сзади за голову и рванула, выворачивая ее. Опять раздался хруст, но на этот раз не ребер, а шейных позвонков. Бром развернулся массивным телом, рука с тесаком сделала резкое круговое движение — лезвие мелькнуло перед моим носом и вонзилось в живот Лапуты. Троллиха сказала «Ух!» — и отступила, а Бром повалился на пол со сломанной шеей.

— Ух! — повторила Лапута и тяжело опустилась на колени.

— Мамаша… — сказал я.

Она кивнула, положила обе ладони на рукоять и медленно вытащила тесак из живота. Так же медленно опустила оружие рядом с неподвижным Бромом и улеглась на спину.

— В котомке бинты есть, — произнесла троллиха. — И мази, я в дорогу на всякий случай взяла. Достань, Джа…

— Мамаша! — Вскочив, я бросился к ее котомке, валявшейся возле дверей, схватил ее и вернулся. — Сильно тебя, мамаша?

— Да уж… — пробормотала она, пока я развязывал котомку. — Кишки исполосовал. Джа, у тебя ж времени совсем не осталось? Я тяжелая, Джа, ты меня тащить не сможешь.

Копыта кошачьего жеребца дробно стучали по камням мостовой, колеса тарахтели, двуколка подпрыгивала и раскачивалась. Мы выехали из лабиринта складов на пустую пристань — ни торговцев, ни портовых чиновников, ни рыбаков, ни бродяг, никого.

Лишь один парусник, изящная бригантина, виднелся неподалеку от берега. Паруса на фок-мачте уже были подняты, а от пристани как раз отплывала шлюпка.

— Эй, стойте! — взревел я. — Стоять, недомерки!

Двое гномов только успели взяться за весла, когда я остановил жеребца на краю пристани и развернулся к Лапуте. Она полулежала в двуколке, прикрыв глаза и положив голову на котомку.

— Принимайте пассажира. — Я спрыгнул на пристань. Гномы, раскрыв рты, пялились на меня. — Чего уставились? Вы пассажира тут дожидались? Да помогите же мне стащить ее!

Гномы переглянулись и одновременно пожали плечами. Один остался сидеть, а второй, кряхтя, перелез на пристань и подошел, с сомнением разглядывая Лапуту.

— Троллиха, — сказал он. — Ну да, кэп сказал, что троллиха должна прибыть. Э, да у нее ж в брюхе дырка…

— Какой ты глазастый! На вашей лоханке лекарь есть?

— Малец, не нервничай так, — посоветовал гном, помогая мне стащить Лапуту на мостовую. — Так, мамочка, осторожнее, правой ножкой, левой ножкой, так, а теперь через борт перешагни…

Лодка качнулась и чуть не зачерпнула воды, когда тело мамаши улеглось на дно между лавками.

— Тяжеленько, однако, будет ее на борт поднимать, — пробормотал гном, перешагивая через Лапуту. — Что скажешь, Шмыг?

— Да чего там… — меланхолично откликнулся другой гном, берясь за весло. — Лебедка-то у нас зачем? Поплыли, что ли?

— Подожди. — Я встал на колени и, нагнувшись вперед, ухватился за корму лодки. — Мамаша! Эй, Лапута, слышишь?

Ее глаза приоткрылись и взглянули на меня. Губы изогнулись в легкой улыбке.

— Лапута, тесак у Брома не отравленный, гоблины таким не занимаются. Судовой лекарь тебя заштопает, слышишь?

Она чуть кивнула.

— Ладно вам нежничать, — сказал гном. — Все, Шмыга, давай…

Весла опустились в воду, лодка начала отплывать, и, отпустив корму, я сказал опять закрывшей глаза Лапуте:

— Значит, прощай, мамаша.

— Кто его знает, — тихо откликнулась она. — Может, мы с тобой еще и увидимся, Джанки.

Я еще раз окинул взглядом площадь и стражников у ворот. Горожан не видно, все попрятались или сбежали. Сгущались вечерние тени, небо посерело, и стало прохладно. Я холода не чувствовал, мне было жарко.

Жеребец ощущал мое напряжение и перебирал ногами, тихо постукивая копытами по мостовой. Я похлопал его по горячему боку.