Жена Гоголя и другие истории - Томмазо Ландольфи

— Не совсем.

— Но ведь это же элементарно! После шестидесяти красных почти обязательно должно выйти черное, согласен. Подчеркиваю, п о ч т и, ибо красное может выходить еще целый год кряду, с учетом того, что черное в дальнейшем непременно восстановит равновесие. Восстановить-то восстановит, да только когда? Возможно, через сто тысяч лет или в течение ста тысяч лет. Словом, со временем, ничего другого ему не остается... Приложить это к вашему случаю проще простого: вы думали, что особые комбинации, называемые стихами, не начнут повторяться, доколе не будут исчерпаны, вы поставили на несостоятельное предположение — и проиграли. Вот и все. Вам не повезло, очевидно, вы по своей природе принадлежите к разряду неудачников, ибо все вероятности (допустимые возможности) были, как я уже отметил, за вас. Ничего не поделаешь. Разница лишь в том, что вы играли, так сказать, в рулетку наоборот. В игре ставят на число, чтобы оно вышло, иными словами, пытаются угадать цифру, которая выйдет; вы же старались угадать цифры, которые не выйдут, и ставили на них — повторяю, вполне разумно, ибо невыпадающих чисел каждый раз много, а выпадающее всего одно. Но попробуйте представить себе рулетку с выигрышами — разумеется, смехотворными, — падающими именно на невышедшие числа вместо того, чтобы падать на вышедшие, и все недоумения рассеются. Вам ясно?

— Видите ли, профессор...

— Нет? Весьма сожалею, но мне пора на лекцию... До свидания, почтеннейший, примите мои соболезнования!

Большой пользы Эрнесто подобного рода заумные речи принести, разумеется, не могли, зато они выявили разные точки зрения на проблему. Впрочем, не столько на проблему, сколько на составные ее части, ибо какого бы то ни было кардинального решения собеседники (как и следовало ожидать) не предлагали. Да и эти составляющие, были ли они оценены верно и полно? Эрнесто подозревал, что нет, но определить, в чем слабость оценки, было нашему поэту не дано. Так или иначе, эпопея с консультациями на этом не кончается: Эрнесто захотелось услышать мнение судьи, дружившего когда-то с его отцом (жрец правосудия, явно чтобы отделаться, предложил ему обратить должное внимание на «фактические обстоятельства»), а также священника и еще неведомо кого; однако каждая новая консультация только усиливала чувство досады, как будто в мыслительной мозаике, которую составлял наш поэт, недоставало одного камешка, причем главного. Какого именно? Эрнесто попробовал было разобраться во всем без посторонней помощи, но только еще больше запутался. Чего он, в сущности, хотел? Чтобы люди впрямь сказали ему: дескать, успокойся, дурачок, ну и пусть это стихотворение уже написал другой, все равно оно твое, не просто твое, а лучшее твое стихотворение, и тебе обеспечена литературная слава в веках? Нет, не этого он добивался (до такой глупости Эрнесто не дошел) или не одного этого. Тогда чего же? Он и сам — что греха таить — толком не знал. А может, ему хотелось лишь убедить себя: как бы там ни было, что бы ни думали о нем люди, ему по плечу создать «Выхожу один я на дорогу...»? Да нет, на сей счет у него не возникало сомнений. Все упиралось в само понятие искусства, авторства, литературного приоритета, но особенно долго дотошный Эрнесто ломал голову над вопросом, допускает ли произведение искусства определенную связь с произведениями других художников, и если да, то не на ней ли оно главным образом и строится. Никаких ценных выводов он для себя не сделал, вернее, все сделанные выводы выглядели неутешительно. С другой стороны, возможно ли, чтобы грубо-материальная проблема авторства или приоритета имела в этом деле такое значение, когда, гм... дело совсем не в ней? Каким образом «фактические обстоятельства», упомянутые судьей, могут повлиять на таинственную взаимосвязь между стихами или действительно прав математик и все зависит от удачи, а она-то как раз ему не улыбалась? В конце концов Эрнесто пал духом, признал свое полное поражение и, не видя выхода из тупика, вменил себе не только прекратить поиски истины, но и вообще сочинительство; правда, тут он вспомнил совет критика и напоследок решил обратиться к своей невесте. Та в это время гостила у родителей в другом городе, и ему пришлось отправиться к ней на поезде.

— Да о чем ты говоришь, да ты просто шутишь, да ведь ты прав! — выпалила эта бойкая интеллектуалочка.

— В чем прав?

— Что стихотворение, в общем и целом, твое, нечего сомневаться.

— А где доказательства?

— Какие еще доказательства, кому они нужны! Я... я это чувствую.

— Но разве оно вместе с тем не чужое?

— Не знаю и не собираюсь устанавливать. Оно твое — и точка. Может быть, во вторую очередь оно еще чье-то, но все равно твое.

— Да не во вторую очередь, а в первую, вот что худо.

— Брось! Поэзия вне времени — разве нет? Твое стихотворение? Твое. А что оно еще и чужое, сказала — не знаю и знать не хочу. Далась тебе эта дикая история! Пусть даже один раз ты попал впросак, пусть тебе не повезло, называй это как угодно. Ну и что? Ошибка в данном случае, коли уж на то пошло, только доказывает твою силу. Так что оставь наивные сомнения и сочиняй, пиши дальше, не мудри, занимайся своим делом и не думай о всякой ерунде. Вот увидишь, в этот раз не повезло, повезет в следующий, если действительно считать, что тебе не повезло. Баста, не хочу больше ничего слышать! Через три дня привезешь мне новые стихи, а теперь уезжай, уезжай...

Ох уж эти женщины! Но как бы там ни было, на Эрнесто разговор с невестой подействовал ободряюще, и, махнув рукой на свои колебания, он засел за новое творение.

Ночь, безмятежная тишина, Эрнесто наедине со своим верным барабаном. Дрожащей рукой он поворачивает ручку и извлекает:

1) Я

Очень хорошо. Я — прекрасное слово, слово, в котором, по крайней мере, нет ничего предосудительного. Написавшему его не грозит обвинение в плагиате. Каждый поэт вправе так начать стихотворение, ибо, если он должен сказать Я, ему не остается ничего другого, кроме как сказать Я. Правда, Я допускает, что стихи могут быть написаны от лица женщины. Если, колдуя над предыдущим стихотворением, Эрнесто об этом не подумал, исключал ли он сейчас такую возможность? Пока еще рано говорить.

2) Помнить

Местоимение первого лица единственного числа требует глагола в соответствующей форме: помню, помнил (помнила), буду помнить, помнил бы (помнила бы)... Загадка остается. Продолжим.

3) Чудный

Гм, чудный. В каком смысле? Сверхъестественный или прекрасный? А род какой? А число? А падеж? Все будет зависеть от четвертого слова.

4) Мгновение

Ай-ай-ай! Памятуя недавний опыт, Эрнесто, мягко говоря, насторожился: и здесь проступало что-то уж очень знакомое... Ну не чертовщина ли?

Господи, не надо быть семи пядей во лбу, чтобы догадаться, каким грамматическим операциям могли подвергнуться эти четыре слова и что дать в сочетании. Разве не: Я помню чудное мгновение (лучше мгновенье)! И незачем было лезть в барабан за следующим словом, когда оно и без барабана наперед известно. Тем не менее, отчасти по инерции, отчасти из праздного любопытства, Эрнесто раскрутил его с головокружительной скоростью, сунул внутрь руку, вышедшее слово оказалось Перед — иначе и быть не могло. Итак, Я помню чудное мгновенье: Перед... Ну да, естественно: Передо мной явилась ты.

И тут в жизни Эрнесто начинает твориться нечто невообразимое, все идет кувырком, и этот, если называть вещи своими именами, сумасшедший дом продолжается по сей день. При том, сказал он себе, что я очутился в тупике, при моей странной способности в определенном смысле поляризовать случай, воздействовать на слова, заставляя выходить те, которым выходить не полагалось бы, и вообще провоцировать нежелательные явления, почему бы мне каким-либо образом не использовать этот дар? Под использованием он радостно разумел цели наживы, уповая, увы, на врачующие свойства денег, кои должны быть неведомы истинному поэту (из чего видно, насколько у него ум за разум зашел). Короче говоря, потерпев фиаско в поэзии, Эрнесто вспомнил рассуждение математика и решил посвятить себя рулетке, стать игроком... Но одно дело — просто игрок, другое — игрок выигрывающий... в общем, нельзя сказать, чтобы к обойденному славой, вознаграждая за ее отсутствие, хлынули деньги. Однако все по порядку.

Намеченное применение многообещающих способностей на практике представлялось задачей не из легких: возможно даже, что он ошибочно истолковал слова математика, а возможно, и нет — не беремся судить, все возможно. О чем свидетельствовало, например, то обстоятельство, что при миллионах, миллиардах вероятных комбинаций он умудрился извлечь из барабана именно «Выхожу один я на дорогу...», а в следующий раз — «Я помню чудное мгновенье...»? О том, что в рулетке он угадал бы числа, долженствующие выйти, или, напротив, никогда бы не угадал? Такая постановка вопроса допускала несколько вариантов ответа — их мы, пожалуй, опустим. Достаточно знать, что Эрнесто еще и еще раз все продумал и, наконец, ошибаясь ли, поступая ли правильно (в любом случае производя впечатление человека, руководствующегося здравым смыслом), избрал следующую тактику: когда он, в силу интуиции или расчета, был уверен или почти уверен, что выйдет данное число, то ставил на все остальные. Действуя по такому методу, он, разумеется, столкнулся вскоре с новой трудностью, ибо, как всем известно, в рулетке банк оставляет за собой, то есть вычитает в свою пользу, одну из тридцати семи цифр (точнее сказать, полцифры); поскольку при подобной игре, если все идет хорошо, шансы распределяются поровну, Эрнесто вместо одного числа приходилось ставить на ряды чисел или на сектора. Но и при этом методе система не срабатывала по очень простой причине: наш бывший поэт помимо своей воли угадывал все числа и сектора, а значит, не угадывал именно те, на которые нельзя было ставить. Видит Бог, мы сознаем, что утомляем читателя техническими подробностями и словесной замысловатостью, но ничего не поделаешь — хочется создать достоверную картину.