Пацаны. Повесть о Ваших сыновьях - Алина Сергеевна Ефремова

экране знакомый номер телефона… и в те секунды, пока ты ещё не взял трубку, в голове проносится разговор, который ты сейчас начнёшь. И вот всегда так получается, что говорите вы о другом.

Я тогда подумал: «О, Родик, надо его к себе позвать. Только без дудки. Может, по пивку дёрнем, посидим на балконе…» И весело так, взял трубку, не дожидаясь его приветствия, выпалил: «О, Родь, здорово!»

– Слушай… Это… – его голос показался мне едва знакомым.

По спине пробежал холодок. Когда хорошо с кем-то общаешься, то сразу улавливаешь всё, что тот чувствует, до того, как вы начали разговор.

– Родь. Чё такое?

– Блин… Короче… – он помолчал несколько секунд.

Сердце больно било по ушам. Меня накрыла холодная волна понимания чего-то ужасного, что вот-вот на меня нагрянет, и к чему я всеми силами пытался подготовиться в эти бесконечные несколько секунд, за которые в моей голове пронеслась добрая сотня вариантов дальнейшего развития разговора.

– Вано умер.

– То есть? – только и спросил я.

– Ну, они разбились. Позавчера. На МКАДе ночью.

– Кто они? – не понял я.

– Он, его девушка и Болоцкий. Ну. Девушка и Лёха в больнице. Вано скончался на месте. Он был на пассажирском. Они влетели… – я услышал, как там, на том конце телефонной линии, сидя в своей маленькой квартирке с видом на шоссе, Родя сглотнул и был не в силах продолжить.

– Серьёзно? – только и спросил я.

– Да. Прости, что я говорю тебе это так. Но я подумал, что надо тебе сказать. Прости, что по телефону. Надо было увидеться. Я не подумал…

– Э. Спасибо Родь. Созвонимся.

И я повесил трубку. Меня пробрала дрожь, потом резко кинуло в жар, потом в холодный пот. Руки, колени, нижняя губа задрожали. Дрожали все органы. Я не в силах был совладать с телом. Каждая его клеточка отчаянно кричала. Я как дурак открыл календарь на телефоне, в исступлении надеясь увидеть там первое апреля, но был март. В левой руке – трубка телефона, а в правой – вилка, с нанизанными на неё макаронами. Вилка стучит по кромке керамической тарелки, наполняя звоном всю комнату. Я смотрю на экран мобилы, расплывающейся перед глазами. Слёзы вырвались и потекли по щекам. Я изо всех сил пытался сдержать тот вой, который наполнил меня изнутри, но, конечно же, был не в силах этого сделать.

Я не знал, что говорят в таких случаях. Я не знал, что делают. Я не знал даже, что думают. Я молча пошёл в магазин, купил пузырь водки, сел за стол и начал пить его, заедая лимоном из холодильника. И плакал. Я не знал точно, почему я плачу. Я не мог объяснить, что значат мои слёзы. Я не знал, почему я пью. Но мне невыносимо хотелось забыть этот звонок. Хотелось оказаться в другой реальности. Где я не знал вообще Вано, не знал пацанов, не знал Родю. Меня пугала невыносимая несправедливость. И я сгоряча думал о том, что лучше бы тот-то и тот-то, но только не он. Я был потрясён тем, что смерть существует. Я ведь не знал смерти. У меня никто никогда не умирал, и я воспринимал её как нечто естественное, но незнакомое.

Да я и не думал о ней вовсе. Разве молодые о ней думают? Для молодых она не более чем художественный образ из кино и книг. Они потешаются над ней. О смерти не принято говорить. О ней стараются не думать.

Я сидел, пил. За окном голые ветки уродливо пронизывали тёмно-серое мартовское небо. Была среда. Темнело. Шёл мелкий дождь. Всё указывало на величие гибели перед жизнью. В марте ты окончательно теряешь надежду, что за смертью непременно последует новая жизнь. Я был ничтожен перед лицом правды. И пил, чтобы не думать о смерти, чтобы не видеть эти голые прутья, всё навязчивее стучащие в моё окно.

То утро, когда мы, сидя на заборчике, прощались после посиделок у Роди, стало последним, когда я видел Ваню в живых.

* * *

Однажды оторвы станут покорными мамашами. Однажды мы променяем футбольные шорты и кепки на галстуки и рубашки. Однажды я проведу зиму на океане, утопая в наготе загорелых женских тел. А потом пройдут годы, и я повезу туда же свою семью. Однажды я напишу книгу. Однажды я перестану убивать своё здоровье. Но потом я пойму, что терять особо нечего, и тогда снова буду курить смачные джойнты, есть всякое говно и бухать вискарь каждый день. Однажды я разочаруюсь в той, кого полюблю. Однажды я прощу. Однажды моё тело перестанет меня радовать. Однажды я увижу в зеркале морщины, седые волосы. Не досчитаюсь зубов. Однажды во мне иссякнет страсть. Желание. Жажда. Всё будет утихать.

Когда-то я смотрел на Асю и думал, что однажды кто-то будет гладить её по спине и заметит родинку на правом плече. Но он не узнает, что я готов был смотреть на эту родинку вечно, когда она вдруг лукаво выглянет из-под широкого ворота её шерстяного свитера. Однажды будет другой президент. Будет ещё война. Будет революция. Однажды люди перестанут смотреть телевизор. Однажды закончится ремонт у соседей. Однажды на деревьях упадут все листья, но потом вырастут снова. Потому что Вселенная закручивается по спирали.

Однажды я увижу последний закат в своей жизни, а возможно – в этот день будет так же пасмурно, как сегодня, и тогда не увижу. Но увижу последние сумерки. Однажды всё сложится так, как сложится. И пока я не знаю как, но точно знаю одно: все наши мечты и желания сбываются, но человек имеет такое гадкое свойство – разочаровываться. Я так хотел быть там, где тогда оказался, а потом так долго пытался сбежать. Сбежать от самого себя, потому что я изменился.

Вся эта история стала глубоким прошлым, но не перестаёт маячить тенями на потолке, подсвеченными фарами проезжающих автомобилей. Голые ветви будут бить в окно, настукивая ритмы прошлого. Вентиляционные трубы будут выть мелодии прошлого. Голоса в кафе напомнят вдруг голоса кого-то из прошлого. Прошлое будет мерещиться в лицах прохожих, едва уловимой мимикой напомнивших героев тех лет. Прошлое всегда будет преследовать меня и напоминать о том времени, когда всё было впереди. Будущее было туманно и заманчиво, а о настоящем мы особо не думали.

* * *

До боли знакомый голос окликнул меня по имени. Я резко развернулся и увидел на тротуаре Асю, машущую мне высоко поднятой рукой. Ася?! Конечно, это была она. Всё такая же. Она резво подбежала ко мне – и все прошедшие годы провалились в пропасть небытия.

– Привет! Сколько лет, сколько зим! – она бросилась мне на шею.

Ну