Великая война - Гаталица Александар

Когда умерла жена, с ней умерло, скажем, тридцать два процента его существа. Когда он увидел, какие разрушительные последствия вызывает действие хлорина, он был не слишком потрясен, но все-таки умерло еще шесть процентов. Когда его не произвели из капитанов в майоры медицинской службы, это нанесенное ему тяжкое оскорбление убило два процента его личности, а все вместе к 1917 году составляет уже сорок процентов мертвого Габера!

А как насчет прогнозов? На русском фронте понемногу исчезает дикий и недостойный чести Германии безоружный противник. От этой новости шестьдесят процентов живого Фрица Габера оживились, но зато капитан Габер хорошо знал: дела на Западе обстоят не лучшим образом. Отступление к линии Зигфрида, потеря городов Бапома, Ипра и Перона ведет к неминуемому и неприемлемому для ума поражению Германии в Великой войне. Это в нем — скажем так — убило еще по меньшей мере семь процентов жизни. Несчастья и безволие людей в тылу тоже сделали свое дело. Раненые в госпиталях, радостно лежащие там по полгода, возмущали его. Эти недостойные, лишенные патриотизма немцы все вместе убили еще целых пять процентов его существа, так что Фриц Габер, химик своего тела, мог сказать, что в 1917 году он остается живым только на сорок восемь процентов. Да, меньше половины его существа осталось живым. Его время истекло, думает он, но ошибается. Еще несколько значимых частей живого Фрица Габера умрут в 1918 году.

СМЕРТЬ НЕ НОСИТ ЧАСЫ

Повсюду голая земля. Медная, пыльная греческая земля, по которой прежде ступали сандалии эллинских античных героев, а теперь — ботинки греческих солдат, чуть было не начавших воевать друг против друга. Какое-то корявое дерево на заднем плане и ветер, поднимающий воронки пыли. Нигде не видно людей, прежде веселых и поющих. Королю Петру казалось, что в 1917 году он в конце концов остался в одиночестве. Покинутый всеми, отданный своим болезням, он ясно видел, что жизнь, как поезд, проходит мимо, а он — как это чудилось и последнему русскому царю — в одиночестве стоит на перроне и пытается рассмотреть силуэты людей в движущихся вагонах. Старый король не занимался военными делами даже в 1914-м, доверил их преданным трону людям в 1915-м, в 1916-м полностью передал руководство военными действиями сыну, но даже не предполагал, что все они отвернутся от него в 1917 году. Да, сейчас король тоже считает, что его время истекло. Кому об этом можно сказать, кому довериться? Он бежал, менял место жительства: был в Эвбее, в Салониках, в Ведене, и теперь снова вернулся в Афины. Сейчас ему говорят, что Греция всем сердцем на стороне союзников, что король Константин уже далеко, в какой-то приятной, но чужой стороне.

А как же 1916-й, год королей? Его итог более чем печален. И Константин — яркий тому пример. И Николай II. А кто следующий? Он. «Я вступаю в свой последний год», — написал в своем дневнике король Петр. Старый монарх больше ничего не ждал от людей, ему оставались только болезни и смерть. На болезни он смотрел как на злобных врагов, а смерть видел в облике большого колокола под куполом его церкви[40] на Опленаце. Дождаться бы того, чтобы еще раз увидеть Сербию, и даже если это не удастся, он все завершил. Странно это происходит в конце жизни: хочешь или не хочешь — человек все завершил. И то, что только начал, и то, что даже не успел начать, — уже завершил. Остановленный на половине дела… но и это человек перед смертью уже закончил. Без сомнения, смерть не носит часы… Так говорил старый монарх своему новому врачу, тот выслушивал его и, подобно другим, старался не вступать в лишние разговоры, что вызывало только гнев в королевской душе, где в глубине еще горел огненный молодой уголек, но у него не было сил для проявления этого гнева.

Ну вот, его больше ни о чем не спрашивают. Посмотрим, как его слушают редкие гости, поглядывая тайком на свои часы. Короля посетили председатель Совета министров Никола Пашич и председатель Югославянского комитета Драгослав Янкович. Пашич проинформировал короля Петра об отношении союзников к Сербии, а Янкович говорил об идее объединения южных славян, он даже краснел, когда повторял: «Югославия, Югославия…». Все это выглядело визитом со смыслом и содержанием, но, проводив гостей, король неожиданно отправился на прогулку. Он думал, что посетители уже отбыли, что они уже занимаются своими делами, когда увидел их обоих в афинской гавани. Посланники ожидали корабль, нервно вышагивая по причалу, и каждый был занят своими мыслями. Король прошел буквально в шаге от одного, едва не задел плечом другого, но ни тот ни другой его не заметили. Он был так близко от них, что они могли дотронуться до него рукой, но, очевидно, как только закончилась аудиенция, король перестал для них существовать. Янкович уже смотрел вдаль, словно старался первым увидеть корабль, а Пашич что-то бормотал себе в бороду. Вскоре корабль прибыл, и они уплыли, а впечатление, что король существует для посетителей только до тех пор, пока их головы повернуты к нему, только усилилось.

Неделю спустя к нему прибыл военный министр генерал Терзич. Он смотрел на короля своими теплыми, но изменчивыми глазами и явно в чем-то лгал ему. После встречи с королем он спустился к выходу из афинской резиденции. Здесь генерал ожидал экипаж, подкручивал свои тонкие черные усы и тихо ругался про себя. Король спустился вслед за ним по тем же ступеням и подошел к нему сзади, но министр этого не услышал, не почувствовал и продолжал что-то бормотать себе под нос. Поэтому король вернулся назад, вышел через черный ход на цокольном этаже, прошел мимо кустов бугенвиллеи, окружающих дом, и вышел на гравийную дорожку перед фасадом, чтобы невнимательный посетитель смог его легко увидеть. Карета прибыла, Терзич сел в нее, а король в стороне безуспешно махал рукой своему военному министру, который больше его не замечал.

Да, подумал после этого старый монарх, меня видят только тогда, когда их головы повернуты в мою сторону. А потом спешат, смотрят на карманные часы, разговаривают с невидимыми собеседниками и отправляются дальше. Он проверил это еще несколько раз с новыми посетителями, и результат был точно таким же.

«Им следовало бы писать мне открытки, раз я так мало для них значу», — записал король в своем дневнике, не понимая, что наступили тяжелые времена в чужой стране — время первых побед на Каймакчалане и одновременно время первых сомнений и заговоров. Призраки, прошедшие пешком Албанию, теперь набрались сил, а в их венах стали циркулировать и самолюбие, и реваншизм, и мстительность. Это происходило и с младшими офицерами, и с высшим офицерским составом, и с членами правительства, и с самим регентом. Много старых ран открылось в Салониках 1917 года, множество ссор прошлого века нашли сейчас свое продолжение; многие планы остались незавершенными, и многие люди решили осуществить их на сухой греческой земле.

Тот, кто уже давно мешал, тот, у кого было очень большое влияние на армию, тот, кто основал союз «Черная рука», носил имя Драгутин Дмитриевич «Апис»[41]. Александр уже давно собирался его убрать. В разговоре с Пашичем он упомянул Аписа, во время переговоров с Верховным командованием о будущих планах он почти с руганью отзывался о нем, а затем после покушения, совершенного на него в окрестностях Салоников, вернулся в город разъяренным и в характерном для себя стиле, словно ломая ветку, сказал: «С этим нужно кончать».

В стрельбе по регенту предъявили обвинение Апису и еще ста двадцати четырем офицерам. Суд был назначен в неспокойных Салониках, что вызвало неудовольствие всех командующих иностранными армиями и новый подъем температуры и без того нездорового города. Судебный процесс, начавшийся в расположении Третьей армии 28 мая 1917 года, возглавил генерал Мирко Милославлевич, однако наше повествование посвящено не этому жестокому и преданному слуге престола. На процессе появилось много младших и старших офицеров, и все они подтвердили обвинение, но это рассказ не о запуганных или стремящихся сделать карьеру свидетелях. К смертной казни сначала было приговорено девять человек, а в конце только три офицера и один штатский, но наш дальнейший рассказ касается лишь одного из осужденных на смерть — майора-артиллериста Любо Вуловича. Этот рассказ похож на одну венгерскую историю XIX века, странными путями дошедшую до нас; историю матери, желавшей придать храбрости своему сыну, приговоренному к смертной казни. Она сказала ему, что в день казни наденет роскошное платье с белыми оборками, если помилование будет прочитано в последний момент перед тем, как за них возьмется палач. Помилование не пришло, мать была одета в невинно-белый атласный наряд, а сын умер с надеждой на спасение как подлинный венгерский аристократ.