Два года на палубе - Ричард Дана

— Ну, Дана, какая сегодня широта?

— Четырнадцать нордовая, а посудина делает по семи узлов.

— Того и гляди, дней через пять будем у экватора.

— Вряд ли, пассат не продержится дольше суток, — вставляет какой-нибудь морской волк, указывая ребром ладони в наветренную сторону. — Я-то вижу, какие сегодня облака.

Тут начинаются всевозможные рассуждения о постоянстве ветров, о погоде у экватора, о юго-восточных пассатах, а также подсчитывается, когда же мы будем у Горна. Самые азартные даже берутся определить, сколько дней осталось до подхода к бостонскому маяку, и заключают пари.

— Ты сначала пройди Горн, — замечает кто-то из старых ворчунов.

— Вот именно, до Бостона, может, и доберешься, но сначала узнаешь, чем пахнет в аду, — поддерживает его другой.

Как всегда, на бак просачиваются слухи о том, что говорится на юте. Стюард подслушал, как капитан упомянул Магелланов пролив, а рулевому послышалось, будто капитан сказал пассажиру, что в случае очень плохой погоды придется поворачивать к Новой Голландии и идти домой вокруг мыса Доброй Надежды.

Этот пассажир — первый и единственный у нас на борту за все время плавания, если не считать тех, кого мы возили на побережье между портами, — как ни странно, оказался знакомым мне еще по лучшим временам. Я меньше всего ожидал подобной встречи на Калифорнийском побережье. Речь идет о кембриджском профессоре Наттэле. Когда я уходил в плавание, он преспокойно оставался на своей кафедре ботаники и орнитологии Гарвардского университета, и вдруг я увидел его в Сан-Диего, на берегу моря; он разгуливал в матросской куртке и широкополой соломенной шляпе, босиком, с закатанными до колен штанами. Он собирал камни и раковины. Оказалось, что профессор пересек континент по сухопутью, а потом на небольшом судне добрался до Монтерея, где узнал, что в одном из портов подветренного побережья стоит судно, отправляющееся в Бостон. Погрузившись сначала на «Пилигрим», он не торопясь посетил все, какие было возможно, гавани и исследовал тамошние деревья, растения, почвы и прочее, а уж потом попал в Сан-Диего на наш «Элерт». Второй помощник с «Пилигрима» рассказал мне, что они везли какого-то пожилого седовласого джентльмена, знавшего меня еще по колледжу, но не смог припомнить его имени. Этот «старикашка» проводил все свое время на берегу, собирая цветы, раковины и прочий «хлам», для которого у него были дюжины всяких ящичков и коробочек. Я перебрал поименно всех, кто только мог, как мне казалось, объявиться здесь, в Калифорнии, но так и не догадался. Однако на следующий день профессор сам подошел к нашей шлюпке; он был в том же одеянии, которое я уже описал, его карманы были набиты образцами, а в руках держал свои башмаки. Я сразу же узнал его, хотя вряд ли что-либо могло удивить меня более, чем эта встреча. Поскольку оказалось, что мы покинули Бостон почти одновременно, нам нечего было рассказать друг другу, а вследствие различия нашего положения на судне, я за все время обратного плавания почти не встречался с ним. Иногда в тихую ночь, когда я стоял за штурвалом, а помощник был на баке, он подходил ко мне, и мы все-таки разговаривали, нарушая при этом правило, которое запрещает общение между пассажирами и командой. Я часто забавлялся, когда матросы, которые гадали, кто таков этот «старикашка», высказывали всяческие предположения. На «Пилигриме» мистера Наттэла окрестили «старым чудаком» за его страсть ко всяким диковинам и даже поговаривали, будто он свихнулся, а родственники, мол, предоставили ему возможность развлекаться как вздумается. Зачем бы иначе богатый человек (а матросы считают богатым всякого, кто не зарабатывает себе на жизнь физическим трудом и носит галстук) оставил христианскую страну и отправился в такое место, как Калифорния, собирать камни и раковины. Этот человек, конечно, был выше их понимания. Впрочем, один из матросов, лучше других разбиравшийся в береговой жизни, объяснил все яснее ясного: «Да вы же ничего не смыслите в таких ловкачах! Я-то повидал этих из университета. Там собирают всякие чудные штуки и развлекаются ими, а поэтому есть такие люди, которые нарочно выискивают их. Этот тип знает, что делает. Привезет свое барахло в университет, и, если оно окажется лучше того, что у них уже есть, его сделают начальником. Ну а потом кто-нибудь другой раскопает еще что-нибудь почище, и ему придется тогда ехать опять или же сматываться вместе со своим сундучком. У них всегда так делается. Этот старый кролик знает, откуда ветер дует. Надо же, забраться в такие места, что никому и в голову не приходило». Подобное объяснение вполне приемлемо для Джека-матроса, а поскольку оно поднимало репутацию мистера Наттэла и было близко к истине с точки зрения простых людей, я не стал возражать.

Кроме нашего пассажира и команды, на борту судна находилась еще кое-какая живность, впрочем, ее количество быстро сокращалось. Через каждые четыре дня мы забивали бычка, и поэтому мяса нам не хватило даже до экватора. Правда, в каюте ели баранину, а то и курятину, но такие деликатесы никогда не попадают в матросский котел [59]. Свиней же благодаря тому, что они — хорошие мореходы, оставили «на потом». С нами была одна престарелая свинья, родоначальница многочисленного потомства, которая дважды ходила вокруг мыса Доброй Надежды и один раз огибала Горн. У нас она едва не подохла. Однажды темной ночью во время длительного снегопада с градом мы услышали пронзительные вопли и стоны животного, а когда подошли к нему, то увидели, что свинья вот-вот околеет от холода. Пришлось взять соломы и старый парус и закутать нашу свинью в углу хлева, где она и оставалась до тех пор, пока снова не наступила теплая погода.

Среда, 18 мая. 9°54' северной широты, 113°17' западной долготы. Северо-восточные пассаты иссякли, и мы вошли в экваториальную зону с переменными ветрами, иногда приносящими дождь. За все время плавания в этих широтах ночные вахты доставили нам изрядное беспокойство, ибо вследствие неустойчивости и слабости ветра нам то и дело приходилось брасопить реи и работать с парусами, дабы не упустить ни малейшего его дуновения. Едва потянет слева по корме, сразу же раздается: «Фока-брасы левого борта!» Когда становится тихо, словно на деревенском пруду, рулевой стоит с поднятой ладонью, нащупывая ветер. «Увалить немного!» «На фоке обстенило, сэр!» — кричит вдруг впередсмотрящий. Снова отдаются брасы; лисели убираются с такой поспешностью, что потом не хватает и получаса, чтобы привести их в порядок; реи брасопятся до предела, и судно ложится на правый галс круто к ветру. Теперь надо расчищать лисели и укладывать снасти. А когда это сделано и вы присматриваете для себя местечко помягче, чтобы вздремнуть, раздается новая команда: «Пошел на корму, обрасопить реи прямо!» И опять ставим лисели правого борта. Так продолжается до восьми склянок, когда вызывают вахту, ставят лаг, сменяются рулевые, и мы идем вниз.