Александр Первый - Сергей Цветков

Во время пребывания в этом году в Варшаве царь поручил Новосильцову сделать перевод с латинского двух государственных актов — 1419 и 1551 годов — о присоединении Великого Княжества Литовского к Королевству Польскому. Это было нужно для юридического обеспечения передачи Польше западных русских земель. На этот раз против разбазаривания России выступил Карамзин с запиской "Мнение русского гражданина". В ней знаменитый историк доказывал, что восстановление Речи Посполитой противно обязанностям российского самодержца и исторической справедливости: данный шаг приведет к падению России или же, писал Николай Михайлович, "сыновья наши обагрят своею кровью землю польскую и снова возьмут штурмом Прагу" (предместье Варшавы).

17 октября Карамзин пил чай в царскосельском кабинете Александра и прочел ему свою записку. Царь терпеливо выслушал все возражения, но затем Карамзина постигла участь всех, кто становился поперек внешнеполитических замыслов Александра: государь лишил его своего расположения. "Мы пробыли вместе с глазу на глаз пять часов, — вспоминает Николай Михайлович. — На другой день я у него обедал; обедал еще и в Петербурге… но мы душой расстались, кажется, навеки". После смерти Александра Карамзин подвел итог своим отношениям с царем: "Я всегда был чистосердечен. Он всегда был терпелив, кроток, любезен неизъяснимо; не требовал моих советов, однако ж слушал их, хотя им большей частью не следовал". Однако на этот раз "Мнение гражданина" оказало влияние на намерения царя: Александр на время отложил свой проект, найдя, что мысли Карамзина созвучны настроению всего русского общества. Сам Николай Михайлович считал, что "более счастливые обстоятельства, нежели мои слезные убеждения, спасли Александра от дела равно бедственного и несправедливого".

Надо сказать, что и поляки уже не вызывали в душе Александра прежнего воодушевления. Строптивость депутатов сейма вызывала в нем растущее раздражение. Речь Александра на открытии второго польского сейма 1 сентября 1819 года разительно отличалась от прошлогодней: он уже говорил о возможной необходимости прибегнуть к насильственным мерам, чтобы "истребить семена расстройства". "Дух зла, — вещал царь, — покушается водворить снова свое бедственное владычество; он уже парит над частью Европы, уже накопляет злодеяния и пагубные события".

Однако, несмотря на грозный тон царя, сейм, трепеща от собственной смелости, отверг проекты законов, предложенные правительством. При закрытии заседаний, 1 октября, среди депутатов раздавались голоса, что теперь им, пожалуй, придется долго дожидаться третьего сейма. Повторяли слова Александра, сказанные им депутации сейма, что он даровал Польше представительные учреждения и конституцию не для того, чтобы депутаты старались стеснить его власть. В общем, в этом году Александр испытывал в Варшаве чувство, уже ставшее ему привычным: досаду на то, что все, кому он оказывал благодеяния, спешили направить их против самого благодетеля.

II

Кто имеет друзей, которые ненавидят друг друга,

заслуживает их общей ненависти.

В. О. Ключевский

"Злодеяниями и пагубными событиями", которые сеял витавший над Европой "дух зла", были разразившиеся в Испании и Неаполе революции. В январе 1820 года восставшая испанская армия принудила Фердинанда VII снова ввести в действие конституцию 1812 года, скопированную Наполеоном для своего брата Жерома с французской конституции. Немного позже эту же конституцию неаполитанские солдаты навязали королю Обеих Сицилий Фердинанду I. Одновременно Европу взбудоражили два террористических акта: в Пруссии студент Карл Занд убил известного драматурга и писателя Коцебу, которого "прогрессивная прусская молодежь" почему-то считала агентом русского правительства, а во Франции рабочий Лувель заколол герцога Беррийского, принца крови. Под впечатлением от этих событий члены Священного союза положили необходимым собраться на новый конгресс, местом проведения которого выбрали Троппау.

Здесь произошел важный поворот во взаимоотношениях Александра и Меттерниха. Начиная с этого времени австрийский канцлер сумел высвободиться из-под влияния царя и в свою очередь подчинил себе его волю и политическое мировоззрение. Политическая система, сложившаяся в Европе в 1820-х годах, была уже полностью меттерниховской системой. Суть ее заключалась в том, что религиозно-нравственную идею Александра, идею Священного союза, Меттерних «обогатил» своей теорией права вмешательства.

Основой политической системы Меттерниха выступало право силы, а ее целью было — оградить существующий монархический порядок от любых изменений. Он полагал, что изолированных государств, характерных для древности, больше не существует, на смену им пришли общества государств, где каждая отдельная держава со своими частными интересами связана со всеми остальными рядом общих интересов. Государства составляют коллективный организм, каждый член которого должен иметь своим девизом: "Не делай другому того, чего не желаешь, чтобы сделали тебе самому". Этот коллективный государственный организм должен поддерживать равновесие между отдельными своими частями, и если один из его членов пожелает возобладать над другими, то остальные должны соединиться и общими силами принудить его подчиниться общему порядку. Таким образом, под его пером доктрина Священного союза из религиозно-нравственной сферы переходила в область чисто политическую. Ее новой основой провозглашалось право вмешательства, это специфическое меттерниховское лекарство против революции, применение которого предписывается и регулируется конгрессами.

8 октября в Троппау прибыли оба императора, русский и австрийский, прусский наследный принц, Меттерних, Нессельроде, Каподистрия, Гарденберг, английский уполномоченный Чарльз Стюарт и французские посланники герцоги Караман и де ла Ферроне. Вскоре к ним присоединились вдовствующая императрица Мария Федоровна и великий князь Николай Павлович.

Троппау в то время находился на стыке трех границ — прусской, польской и австрийской. Это был довольно значительный по размерам и населению город, раскинувшийся в долине между Богемскими горами. В самом городе, впрочем, не было ничего заслуживавшего особенного внимания, но его окрестности были очаровательны. Здесь, среди лугов и рощ, находилось много поместий австрийской аристократии.

В Троппау Александр придерживался обычного образа жизни. По утрам он совершал прогулки — один или с членами семьи. Поскольку в городе не было тротуаров, а мостовые были "очень негладки", по словам одного из членов царской свиты, то по особому распоряжению городского начальства для царя был выстроен дощатый тротуар.

День проходил в заседаниях конгресса или в беседах с кем-нибудь из иностранных уполномоченных. Первое место среди них занимал Меттерних. В длинных беседах канцлер рисовал перед Александром картину грозно надвигающейся со всех сторон революции: она уже разразилась в Испании и Неаполе, перекинулась на Португалию и готова разразиться в Пьемонте; даже во Франции самые благонамеренные министры находятся во власти капризов палаты. Его усилия увенчались полным успехом. "Император Александр податлив, — сообщал Меттерних своему государю уже после первой встречи с царем. — Он извиняется и доходит до того, что осуждает сам себя. Все это слишком хорошо, и если бы я не ощупывал себя, то подумал бы, что мною играет мечта. В течение трехчасовой моей беседы с императором Александром я нашел в нем то же любезное обхождение, которым я уже восхищался в 1813 году; но он стал гораздо рассудительнее, чем был в ту эпоху. Я просил его, чтобы он сам объяснил мне эту перемену. Он отвечал мне с полной откровенностью: "Вы не понимаете, почему я не тот, что прежде; я вам это объясню. Между 1813 годом и 1820-м протекло семь лет, и эти семь лет кажутся мне веком. В 1820 году я ни за что не сделаю того, что совершил в 1813-м. Не вы изменились, а я. Вам не в чем раскаиваться; не могу сказать того же про себя"".

Меттерних внимательно изучал перемены, произошедшие в Александре, надеясь угадать, насколько прочно они внедрились в сознание и характер царя. По его мнению, характер Александра представлял "странную смесь мужских качеств с женскими слабостями. Император был, несомненно, умен, но ум его, проницательный и тонкий, был лишен глубины. Он также легко заблуждался вследствие решительной склонности к ложным теориям. Излюбленные теории всегда одерживали верх в его мнении, он отдавался им крайне горячо, причем они овладевали им настолько, что подчиняли его волю… Подобные идеи быстро приобретали в его глазах значение системы… но не сплачивались между собой, а вытесняли одна другую. Увлекаясь новой, только что усвоенной системой, ему бессознательно удавалось переходить через промежуточные ступени к убеждениям, диаметрально противоположным тому, чего он держался непосредственно перед этим, не сохраняя о них другого воспоминания, кроме обязательств, связывавших его с представителями прежних воззрений". Это мирное сосуществование прежних либеральных идей с новыми, меттерниховскими, выразилось, в частности, в том, что Александр хотел, чтобы неаполитанский король отменил конституцию, навязанную ему его подданными, но чтобы после этого он сам даровал им представительные учреждения. "Отсюда, — продолжает Меттерних, — возникала тяжелая как для сердца, так и для ума государя сеть более или менее неразрешимых затруднений, опутывавших его; отсюда частое пристрастие к людям и предметам самого противоречивого характера… Александр существенно нуждался в опоре, его ум и сердце требовали совета и направления". При этом в царе совершенно не было честолюбия. "В его характере не было для этого достаточной силы и было довольно слабости, чтобы допустить тщеславие. Вся его притязательность касалась скорее легких побед светского человека, чем серьезных целей владыки громадной империи".