Черепаший вальс - Катрин Панколь

— Ой, как страшно! Особенно если знать, откуда родом этот мсье! Деревенщина… Какая все-таки прелесть наш кондоминиум!

Эрве Лефлок-Пиньеля трясло. Вены у него на лбу вздулись так, словно сейчас лопнут. Он раскачивался на своих длинных ногах, готовый убить наглую старуху, а та в полном восторге выплюнула новую порцию яда:

— Хорош гусь, жена блуждает по коридорам, а дочка уже вовсю вертит задом!

Лефлок-Пиньель шагнул к старой ведьме. Жозефина испугалась, что он сейчас даст ей пощечину, но тут вмешался мсье Ван ден Брок. Он встал, что-то шепнул Лефлок-Пиньелю на ухо, и тот неохотно сел, хоть и испепелив гадюку взглядом. Странная какая-то ссора. Похоже на репетицию пьесы, когда каждый актер знает, чем все кончится, и тем не менее играет свою роль до конца.

— Ну и страсти кипят! — в ужасе воскликнула Жозефина. — Никогда бы не подумала, что…

— Каждый раз одно и то же, — вздохнул мсье Мерсон. — Лефлок-Пиньель пытается выжать из жильцов деньги на расходы, а Бассоньер жмется и бранится. Он старается держать марку, чтобы дом блистал по всем статьям, а она трясется над каждой копейкой. К тому же, судя по всему, она знает о его происхождении нечто такое, о чем он предпочел бы умолчать. Бог ты мой! Вы заметили? В обществе этих аристократов я изъясняюсь высоким штилем! Обычно-то я ругаюсь как извозчик!

Он смотрел на нее с широкой улыбкой, похлопывая себя по груди.

— И все-таки, какие же у вас тонкие запястья и лодыжки! Тонкие, красивые, так и хочется погладить…

— Мсье Мерсон!

— Люблю красивых женщин. По-моему, я даже всех женщин люблю. Особенно в момент страсти. Тогда… женская красота достигает почти мистической силы! Я считаю, это доказательство существования Бога. Женщина в экстазе всегда прекрасна.

Он возбужденно присвистнул, закинул ногу на ногу, сменил ноги и бросил на Жозефину плотоядный взгляд. Она не удержалась и прыснула.

А он, помолчав, продолжал:

— Как вы думаете, какова Бассоньериха в экстазе? Лежит деревянная, как бревно, или скукоженная, как дохлая мышь? Держу пари, что как мышь, да еще и в мышеловке! И сухая, как черствая корка! Ни тебе гладкости, ни тебе округлостей. Экая жалость!

И поскольку Жозефина молчала, он принялся рассказывать о прошлом семейства Бассоньер, нашептывая ей на ухо и прикрываясь ладонью, что придавало их беседе оттенок интимности, который не остался незамеченным окружающими.

Мадемуазель де Бассоньер принадлежала к обнищавшей дворянской семье, которая изначально владела всем домом и еще двумя-тремя домами в этом квартале. Ей было всего девять, когда она, подкравшись к дверям отцовского кабинета, подслушала глухие рыдания. Отец разорился. Он говорил жене, что их финансы в плачевном состоянии и придется продавать недвижимость, дом за домом. «Хорошо еще, если удастся сохранить хоть один, для виду», — сказал он. Перспектива расстаться с наследством, позволявшим ему держать лошадей и любовниц, а каждую среду по вечерам утолять свою страсть к покеру, повергла его в отчаяние. В то время семья жила на пятом этаже в корпусе «А», в той самой квартире, которую теперь занимают Лефлок-Пиньели.

Таков был первый удар, который получила в жизни Сибилла де Бассоньер. Долги отца росли; когда ей исполнилось восемнадцать, им пришлось переехать из корпуса «А» в корпус «Б», в темную трехкомнатную квартиру окнами во двор, где прежде жила их старая бонна, Мелани Биффуа, и ее супруг, шофер мсье де Бассоньера. А уж сколько она в детстве наслушалась шуточек в адрес бедняжки Мелани, которой много не надо! «Да, бедняки — они такие, — говорила мать, — им кинешь корку хлеба, и они тебе руки целуют! Главное их не баловать! Накормите бедняка досыта — и он взбесится!»

Оставшись без денег, мадемуазель де Бассоньер возвела свою нищету в культ. Она кичилась тем, что ни разу не уступила зову богатства, власти, славы, забывая, что у нее просто не было возможности поддаться какому-нибудь из этих искушений. Так она и осталась желчной, унылой старой девой. Злость на разорившего их отца превратилась в ненависть к мужчинам вообще: она считала их трусами, тряпками и мотами. Проработав много лет машинисткой в министерстве Военно-морского флота, она вышла на пенсию и теперь плевалась ядом на собраниях жильцов. Это была единственная разрядка, которую она могла себе позволить. Весь год ей приходилось экономить, чтобы оплатить безумные расходы, навязанные обитателями корпуса «А».

Взбесив Лефлок-Пиньеля, она взялась за мсье Мерсона, который парковал свой скутер в неположенном месте, помянула его разнузданную половую жизнь — он замурлыкал от удовольствия, — и, убедившись, что ее слова его не только не задевают, а даже веселят, переключилась на Ван ден Брока и пианино его супруги.

— И я бы хотела, чтобы прекратился этот вечный гром с вашего этажа!

— Это не гром, мадам, это Моцарт, — парировал мсье Ван ден Брок.

— Когда играет ваша жена, разницы я не слышу! — прошипела гадюка.

— Смените слуховой аппарат! В нем помехи.

— Возвращайтесь к себе в страну! Это вы для нас помеха!

— Но я француз, мадам, и тем горжусь!

— Ван ден Брок? Это французское имя?

— Да, мадам.

— Белобрысый чужак, вылез из грязи в князи, а теперь водит за нос доверчивых пациенток, заселяет им в животы своих ублюдков!

— Мадам! — вскричал Ван ден Брок: у него перехватило дыхание от такого чудовищного обвинения.

Измученный синдик окончательно сдался. Его маркер чертил круги и квадраты на первой странице повестки дня, а рука, похоже, с трудом удерживала голову на весу. Оставалось рассмотреть еще тринадцать пунктов, а часы показывали семь. На каждом собрании он наблюдал одни и те же сцены и задавался вопросом: как же эти люди живут бок о бок круглый год?

Поднялся возмущенный хор голосов, но мадемуазель де Бассоньер не так легко было сбить с толку обвинениями в расизме и призывами к толерантности. Она по-прежнему изливала потоки желчи, а если слегка выдыхалась, ее подбадривал мсье Пинарелли, сопровождавший каждую ее фразу словами: «Это им только на пользу!»

— Семейства Бассоньер и Пинарелли жили в этом доме всегда, а прочие вроде как захватчики. Мы для них иммигранты! — пояснил мсье Мерсон.

— Это опасная женщина! Она прямо пышет ненавистью!

— Ей уже дважды давали по морде. Один раз араб, которого она на почте обозвала социальным паразитом, второй раз — поляк: она заявила, что он нацист! Приняла его за немца. Но она и после этого не унялась, только еще больше озлобилась; считает себя жертвой, вопит о несправедливости, о мировом заговоре. Консьержек приходится менять каждые два года, и все из-за нее. Она их изводит, преследует, и синдик в конце концов уступает. Да и Пинарелли тоже хорош! Знаете, он ведь не выносит Ифигению, обвиняет в том, что она мать-одиночка. Мать-одиночка! Эка невидаль в наше время!