Главная улица - Синклер Льюис

Отклонимся на мгновение и спросим себя, что будет с этим тщеславным поколением молодых девушек, которые слушают мормонских миссионеров и больше думают о шелковых чулках, чем о том, чтобы помогать своим матерям и научиться печь хороший хлеб? Ведь подобных девушек больше в штате сем, чем мормонов. Я сам несколько лет назад слышал, как миссионер из мормонов проповедовал в Дулуте на перекрестке, и слуги закона не препятствовали ему. Но, поскольку у нас есть еще другая, менее значительная, но не терпящая отлагательства проблема, позвольте мне на минуту остановиться и засвидетельствовать свое почтение «адвентистам седьмого дня». Я не могу назвать их безнравственными, но когда существует целая организация, которая утверждает, что суббота есть день субботний, то есть праздничный, тогда как Христос сам ясно указал новый порядок, то, я думаю, законодательным учреждениям следовало бы вмешаться и…

В этот миг Кэрол очнулась. В последующие три минуты она изучала лицо девушки на скамье по ту сторону прохода — впечатлительной и явно несчастной девушки, которая с пугающе откровенной жадностью впивала слова мистера Зиттерела. Интересно, кто она такая? Кэрол встречала ее на церковных ужинах. Она подумала о том, скольких людей среди трехтысячного населения Гофер-Прери она совсем не знает, и о том, что для многих из них Танатопсис и «Веселые семнадцать»- недоступные социальные вершины. И многие, наверное, борются с худшими горестями, чем ее, — и с большим мужеством!

Она принялась рассматривать свои ногти. Потом прочла два гимна. Почесала палец. На плече у нее покоилась голова Хью, который убивал время приблизительно так же, как и его мать, но потом, к своему счастью, заснул. Она прочла в молитвеннике титульный лист, предисловие и надпись о запрещении перепечаток. Попыталась философски разобраться в том, почему Кенникот никогда не затягивает галстук так, чтобы он прикрывал просвет у горла.

Сидя на скамье, нельзя было найти других развлечений. Кэрол оглянулась на молящихся. Хотела поклониться миссис Чэмп Перри.

И вдруг застыла, словно завороженная.

Сзади, через два ряда, по ту сторону прохода, сидел неизвестный юноша. Среди жевавших жвачку горожан он казался сияющим гостем с далекого солнца. Янтарные вьющиеся волосы, низкий лоб, тонкий нос, подбородок гладкий, но не воспаленный от воскресного бритья. Кэрол поразил его рот. У жителей Гофер-Прери губы плоские, прямые и угрюмые. Губы незнакомца были изогнуты и верхняя короче нижней. На нем была коричневая вязаная курточка, синий галстук бабочкой, белая шелковая рубашка, белые фланелевые брюки. При виде его хотелось думать об океанском пляже, о теннисном корте, о чем угодно, только не о выжженной солнцем деловой Главной улице.

Приезжий, по делу из Миннеаполиса? Нет. Это не деловой человек. Это поэт. В его лице есть что-то от Китса, и Шелли, и Артура Эпсона, которого она раз видела в Миннеаполисе. Он слишком впечатлителен и утончен, чтобы заниматься делами в духе Гофер-Прери.

Со сдержанной насмешкой рассматривал он шумного мистера Зиттерела. Кэрол стало стыдно, что этот лазутчик Большого Мира слышит пасторское косноязычие. Она чувствовала себя как бы ответственной за свой город. Ее сердило праздное любопытство незнакомца к их местным церемониям. Вспыхнув, она отвернулась. Но продолжала чувствовать его присутствие.

Как бы ей познакомиться с ним? Она должна это сделать! Поболтать с ним часок. В его лице было то, по чему она изголодалась. Она не могла дать ему исчезнуть, не обменявшись с ним ни словом. Она представляла себе — тут же смеясь над собой, — как она подходит к нему и говорит: «Я отравлена ядом провинции. Не будете ли вы любезны рассказать мне, о чем говорят, что делают в Нью-Йорке?» Она со вздохом представила себе, какое выражение лица было бы у Кенникота, если бы она сказала: «Не хочешь ли ты, душа моя, пригласить к нам поужинать вон того незнакомца в коричневой курточке?»

Кэрол ушла в свои мысли и не оглядывалась. Она убеждала себя, что преувеличивает. Едва ли у какого — нибудь реально существующего молодого человека могли быть все эти возвышенные качества. Не слишком ли он развязный, не слишком ли вылощенный и новенький, весь с иголочки? Словно киноактер! Вероятно, он просто коммивояжер, который подражает столичным модам, поет тенорком и хвастает удивительными деловыми комбинациями. В смятении она взглянула на него. Нет! Этот юноша с античным изгибом губ и серьезными глазами не похож на юркого коммерсанта.

После службы она встала, осторожно взяла под руку Кенникота и улыбнулась ему, как бы подтверждая этим свою неизменную преданность. Она направилась к выходу из церкви за двигавшимися впереди коричневыми плечами таинственного молодого человека.

Фэтти Хикс, крикливый, толстый сын Нэта, хлопнул рукой прекрасного незнакомца по спине и завизжал:

— Как живем, красотка? Вырядился сегодня, ровно на свадьбу!

У Кэрол помутилось в глазах. Ее посланец из внешнего мира был Эрик Вальборг-«Елизавета». Портняжка! Мастер горячего утюга и бензина. Штопальщик грязных курток, почтительно обводящий меркой чужие животы!

«И все-таки, — сказала она себе, — этот юноша — индивидуальность».

В это воскресенье Кенникоты обедали у Смейлов, в столовой, где красовалась ваза для фруктов и цветов и карандашный, рисованный с фотографии, портрет дяди Уитьера. Кэрол не слышала, как тетушка Бесси возмущалась бусами миссис Роберт Шлинк и промахом дяди Уитьера, надевшего в такой день полосатые брюки. Она не чувствовала вкуса жареной свинины.

— Послушай, Уил… — рассеянно заметила она, — неужели молодой человек в белых фланелевых брюках, что был утром в церкви, и есть тот самый Вальборг, о котором столько говорят?

— Угу, он самый. Что за невероятный костюм!

Кенникот принялся скрести белое пятнышко на своем жестком сером рукаве.

— Одет он не так плохо. Интересно, откуда он? По — видимому, пожил в больших городах. Может быть, он с Востока?

— Он? С Востока? Да он вырос на ферме недалеко отсюда, не доезжая Джефферсона! Я немного знал его отца, Адольфа Вальборга — типичный сварливый старый швед-фермер.

— Ах, вот как? — кротко переспросила Кэрол.

— Правда, он, кажется, жил довольно долго в Миннеаполисе. Изучил там свое ремесло. И, должен сказать, он по-своему неглуп. Много читает. Поллок говорит, что он больше всех в городе берет книг в библиотеке. Ха — ха! В этом он, пожалуй, похож на тебя!

Смейлы и Кенникот долго хохотали над этой остроумной шуткой. Дядя Уитьер завладел разговором:

— Это тот парень, что работает у Хикса? Тряпка он, вот что! Меня злит, когда молодой человек, вместо того чтобы идти воевать или честно трудиться на поле, как я в молодости, делает бабью работу, а потом наряжается, словно актеришка. Да, когда я был в его летах…

У Кэрол мелькнула мысль, что ножом для жаркого очень удобно было бы зарезать дядю Уитьера: он вошел бы так легко. Какие заголовки появились бы в газетах!

Кенникот беспристрастно заметил:

— О, я не хочу быть несправедливым! Мне помнится, что он проходил осмотр для поступления на военную службу. У него расширение вен, в этом нет ничего серьезного, но все-таки он негоден. Впрочем, не похоже, чтобы он с большим удовольствием пошел вспарывать штыком пузо гуннам!

— Уил, пожалуйста!

— Да, да, он с виду неженка. Рассказывают, будто он сказал Дэлу Снэфлину, когда стригся у него в субботу, что хотел бы научиться играть на рояле.

— Как странно, что все мы столько знаем друг о друге в нашем городке, — невинно произнесла Кэрол.

Кенникот насторожился, но тетушка Бесси, накладывавшая остальным пудинг, поддержала Кэрол:

— Да, это прямо удивительно! Столичные города — это ужас. Там люди могут скрывать всякие свои низости и грехи, а здесь это невозможно. Я сегодня присматривалась к этому портному. Когда миссис Риггс предложила ему смотреть в ее молитвенник, он покачал головой, и все время, пока мы пели, он стоял как пень и не раскрывал рта. Говорят, он забрал себе в голову, что у него манеры лучше, чем у всех нас, но если он это называет хорошими манерами, то я уж не знаю, что и сказать!

Кэрол снова вспомнила о ноже для жаркого. Кровь на белой скатерти — какое великолепие!

Потом она подумала: «Дура! Истеричка, ищущая невозможного. В тридцать лет угощаю себя сказками… Боже милосердный, неужели мне действительно тридцать?! Этому мальчугану не больше двадцати пяти!»

Кэрол отправилась с визитом.

У вдовы Богарт поселилась некая Ферн Маллинз, двадцатидвухлетняя девушка, поступившая в школу на должность учительницы английского и французского языков и гимнастики. Ферн приехала в город заблаговременно, чтобы пройти нормальный шестинедельный курс подготовки учителей. Кэрол видела ее на улице и слышала о ней не меньше, чем об Эрике Вальборге. Она была высока, гибка, миловидна и безнадежно испорчена. Что бы она ни надевала — платья с низким матросским воротником или, для школы, скромный черный костюм и закрытую блузку, — все равно у нее был легкомысленный, вызывающий вид.