Господин Великий Новгород. Марфа-посадница - Дмитрий Михайлович Балашов

летописей, он от своей нынешней работы испытывал подлинное наслаждение. Ему хотелось бы только, чтобы государь больше полагался на его, Брадатого, таланты и усердие. Но Иван упорно собирал и перебирал грамоты, сам считывал летописи, не доверяя вполне и Брадатому, советовался с воеводами, никого не слушая полностью, а всех в какой-то мере, применяя их мнения к своим, никому не высказываемым мыслям.

Иван обладал свойством, которое на позднейшем усложненном русском языке стали называть целеустремленностью, и драгоценное это свойство, подкрепленное всем развитием Московского государства, счастливо миновавшего полосу междоусобных войн, начинало давать свои плоды.

Он был скуп, вернее бережлив, от рождения. Наследственная черта, от Ивана Калиты идущая, передалась ему в полной мере. Так же как учитывался родителями тот золотой пояс, из-за которого возгорелась война с Шемячичами, учитывались им самим наследственные и приобретенные дорогие одежды, пояса, кубки, ларцы, кресты. Но по мере того, как беднели, залезая в долги, удельные князья, богател великий князь Московский. И уже выстраивались в кладовых ряды золотых и серебряных ковшей, кубков, чаш, блюд, овначей и стаканов, множились ларцы костяные и кованые с золотом, кружевом, лалами, яхонтами, мелким гурмыжским и крупным новгородским жемчугом… Уже он сам не вдруг мог припомнить все шубы, терлики, опашни, кожухи, вотолы, саженые жемчугом, крытые атласом и лунским, ипским или скарлатным сукном, на соболях, бобрах, куницах, горностаях, кочи с узорами «из великих кругов по бархату», цепи граненые на три грани, сквозные, сканные и черненые… Все шелковые женские летники с вошвами из синего, черного и багряного аксамита, из зеленой камки с золотом, и отделанные парчой меховые и крытые сукном кортели, все белые, рудо-желтые, зеленые и черевчатые шубки, камчатные, алые, белые и малиновые сорочки, взголовья и подушки из мисюрской камки, все атласные одеяла, ожерелья, цепочки, рясы, серьги, чарки и золотые кресты покойной жены.

И уже вещи от множественности своей начинали приобретать иное значение. Среди них выделялась своя знать – наследственное, неотторжимое имущество великого князя. «Золотой крест Парамшина дела с цепью» и крест чудотворца Петра, наследственно передаваемая «золотая икона на изумруде», древний цареградский кубок. И уже «сардоничная коробка» – переходивший из поколения в поколение сердоликовый ларец – стала ларцом самого римского кесаря Августа. Золотые оплечные бармы – бармами византийских императоров. А золотая шапка арабской работы, подаренная ханом Узбеком Ивану Даниловичу Калите, превратилась в шапку Владимира Мономаха, будто бы привезенную ему вместе с бармами в дар от кесаря цареградского.

Читая в летописи жития Владимира Святого, крестителя Руси и Владимира Мономаха, Иван ревниво сравнивал себя с ними. Золотой киевский стол имел величие, которого до сих пор недоставало Москве, – величие древности, величие, в котором даже мятежный Новгород обгонял столицу Ивана. Киевские князья свободно роднились с кесарями Византии, и мысль о греческой царевне из дома византийских императоров подспудно зрела в уме целомудренно вдовствующего четвертый год государя (мысль эта, впрочем, начала уже и воплощаться, пока – в виде переписки о невесте с римским папским престолом).

Скупость переставала быть скупостью и уже почти становилась величием.

Скупость в раздаче земель, которые Иван давал только в службу и под условием службы, никогда не даря в вотчинное владение, превращалась в правило государственной мудрости. И толпы боярских детей, получивших землю в условное держание, составляли все более грозную силу одетой в броню дворянской конницы.

Ссужая деньги взаймы братьям, выплачивая татарскую дань за нищающих удельных князей, Иван постепенно прибирал к рукам их земли, готовясь к тому, чтобы и вовсе уничтожить уделы. И точно так же кропотливая возня с новгородскими грамотами нужна была ему как основание замыслов не только нынешних, но и грядущих, загаданных на годы вперед.

Наступил черед приготовленного Брадатым доклада. Старший дьяк пригладил свои и без того гладкие волосы, не без торжественности разложил рукописание и начал читать ровным бесстрастным голосом книгочия, зарывшегося в харатьи пожилого мирного человека, голосом, нарочито приноровленным им к обычной и, как он уже понял, зачастую обманчивой сдержанности молодого государя, имевшего обычай переспрашивать, казалось бы, досконально ясное.

– «Новгород издревле был за великими князьями и детьми их! Владимир святой, иже крести всю землю Русскую, держал Новый Город сынми своя, Вышеславом, а после Ярославом. Сей же Ярослав Великий мудрый, иже книжному научению споспешествова, и прослави Русь по всем землям, держал Новгород честно и грозно, и двор его Ярославов до сего дне прозывается, где сии высокоумные мужи новгородския злонеистовое вече свое держат!»

Брадатый посмотрел исподлобья, остро, на князя – не морщится ли? Нет. Иван слушал внимательно.

– «Кивают на Ярослава, а он и сам там не жил, како по богоотступному их закону надлежит, а наместники своя держал. И Константина Добрынина казнил за измены по воле своей: вывел, заточив в Муроме. И суд правил у себя, а не в Новгороде, не по их закону лукавому. По смерти же Великого Ярослава на киевском столе сел Изяслав, старейший, и Новгород в его руце был неотступно. И паки, и паки тако же: кого Русская земля, того и Новгород!»

Мерным голосом Брадатый перечислил князей, сменявших друг друга на столе великокняжеском, вплоть до Владимира Всеволодича Мономаха.

– «Сей же созва к себе в Киев на суд боляры новгородския и кого роте приведе, а кого оковаше в оковы и поточи в Киеве. А они, мужи новгородския, на грамоты Ярославли указуют, дак то опосле Ярослава было! И затем посади Мономах в Нове Городе на столе сына своего, Мстислава, а сей, выйде Киеву, остави на столе своего сына, Всеволода Мстиславича».

– Его и выгнали?

Брадатый твердо выдержал взгляд государя. Ответил, опуская очи к грамоте:

– С того отступления пошли беды вся Новгороду! Но и паки же, суздальстии князи держали Новгород своими сынми, и великий князь Юрий Владимирович Долгорукий, и сын его, Андрей Юрьевич, иже по селу своему излюбленному Боголюбским прозывается.

– Но его полк и разбит под Новым Городом заступничеством иконы «Знамения Богородицы». «…И продаваху суждалец полоненых по две ногате», – отчетливо перебил Иван, повторив летописную строку.

Брадатый осклабился, покачал головой, осторожно возражая. Руки его протянулись к толстой книге. Он, не глядя, разогнул листы на заложенном месте, близоруко щурясь, отыскал нужное, приговаривая:

– В летописце харатейном инако сказано… – Нашел и прочел внушительно, даже перстом указуя: – Сказано! «Не глаголем же, прави суть новгородцы, но злое неверствие в них вкоренилось крест ко князем преступати, и княжи внуки и правнуки обесществовати и соромляти, а крест честный к ним целовавше, преступати. То доколе Господеви терпети над ними! За грехи навел и наказа по достоянию рукою благоверного князя Андрея».

И паки о том же!

Посуетившись, Брадатый нашарил шитую шелковую заложку, поднял и разогнул другую книгу, в тяжелых, черною кожей обтянутых досках, с медными чеканными наугольниками.

– Писано, яко за три лета до того было знамение в Нове Городе, в трех церквах плакала икона «Святая Богородица», моля сына отвратить пагубу от Новгорода, дабы Христос, царь наш небесный, не искоренил бы их, как Содом и Гоморру, до конца, наказал, но помиловал, зане христьяне суть. Глаголет Давид: «Наказая, накажи мя, Господи, а смерти не предай мене!» Тако и сия люди новгородские наказал Бог, смиряя до зела за преступленье крестное и за гордость их. Навел рать, но и милостью своею избавил град их от погубленья конечного.

Брадатый заложил опять книгу и выпрямился, довольный собою. Но Иван хмуро глядел на дьяка, не возражая более, но и не соглашаясь с ним. Сказал коротко:

– Чти!

Степан Брадатый, объяснив Липицкий разгром суздальских войск братними раздорами князей, добрался наконец до «Святого благоверного доблестного князя Александра Ярославича Невского».

– «И земли тогда были его, княжеские, что нынче отошли овые к владыке, иные монастырям ли бояром высокоумным и дерзким. Александр Ярославич брал села и пожни под себя (при этих словах Иван согласно склонил голову), посуживал грамоты, суд вершил по своему князеву слову, в Торжке и Волоке закладников принимал, взял себе Терьскую сторону, посылал туда даньщиков княжих, а Новгород давал им подводы на путь. Непригоже тебе, государь, того отступатися, что пращур твой, Александр, держал! „Беша бо новгородцы человеци суровы, непокоривы, упрямчивы, непоставны. Кого от князь не прогневаша или кто от князь угоди