Загадки Русского Междуречья - В. Назаров

В народной памяти сохраняются еще понятия о Мокуше как о пряхе. Она прядет по ночам или стукает веретеном. Это Роженица – Артемида – Диана, которая и у греков являлась доброй пряхой, в смысле Парки, державшей в своих руках нити жизни человеческой. Это богиня судьбы и вместе родов, покровительница жен и родильниц, бабка и кормилица.

В христианское время, как упомянуто, обряд поклонения Мокоши, заключавшийся в бескровной трапезе из хлеба, сыра и вина, приурочен к Рождеству Богородицы, причем чреву-работающие попы уставили на этой рожаничной трапезе петь даже тропарь Рождества Богородицы.

Припомним, что до позднего времени за царскими столами, равно как и за столами цариц, совершался освященный церковью монастырский обряд панагии, что значит «пресвятая», на котором освящали и вкушали хлебец Богородицын и пили Богородицыну чашу. Кроме того, известно, что на женской половине великокняжеского и потом царского дворца в Москве существовал собор Рождества Богородицы.

Подобно тому как языческое поклонение Перуну, Хорсу – солнцу, Волосу, очищаясь от мифических воззрений, сосредоточилось на праздновании Святому Илье Пророку, Иоанну Предтече, Георгию Победоносцу, Власию и т. п., так и поклонение Мокоше – Луне приурочено к празднованию Рождества Богородицы, отчего и начальная неделя сентября, до 8-го числа, получила название бабьего лета.

Слово «род» значило также «дух», «призрак», «привидение». В этом смысле оно сближается с словами «упырь», «вампир», «оборотень», ибо, по сказанию упомянутого поучения Святого Григория, славяне прежде (при Перуне?) поклонялись и клали требы (жертвы) упырям и берегиням, то есть демонам, гениям в греческом смысле или вообще невидимым духам, а потом уже стали класть требы роду и роженицам; стало быть, род соответствовал упырю, а роженицы – берегиням, вилам, иначе русалкам.

В Летописи, в «Слове о полку Игореве» и в Словах или поучениях против идолопоклонства упоминается еще божество Стрибог, существо которого обозначается отчасти тем, что ветры представляются его внуками, следовательно, и сам дедушка был Ветер. Конечно, в этом мифе соединялось много свойственных ему качеств, о которых не осталось памяти. Можно полагать, что это Божество особенно почиталось во время плавания. Касторский догадывался, что имя Стрибог было только особым проименованием самого Перуна, ибо в Игоревом «Слове» внуки Стрибога – ветры веют с моря стрелами, а Перун представлялся метателем стрел, которые так и назывались – Перуновым камнем.

Само собой разумеется, что этими именами не исчерпывалось все богатство языческого поклонения и олицетворения. В старой письменности и в устах народа остается еще много имен, мифическое значение которых несомненно, но смысл их уже трудно объяснить. Возле Перуна, Хорса, Велеса, иногда впереди их, поставляются Троян, а также Дый и Дивия. Возле Мокоши стоит Дива, по всему вероятию Геката, – «еже есть Луна, сию же деву творят», как объясняется в том же свидетельстве, поставляющем и Гекату рядом с Мокошей. Быть может, этот Дый и Дива – имена книжные, употребленные книжниками для объяснения русских же мифов, носивших имена своеземные. Однако о Трояне несколько раз поминает «Слово о полку Игореве» и упоминает в таком смысле, что мифическое свойство этого имени не подлежит сомнению. В первой части своего труда мы высказали свои предположения об этом мифе.

В памятниках XIV века упоминается верование в Переплута – «иже вертячеся пьют ему в розех (в турьих рогах)», причем это Божество ставится в ряду с Стрибогом и Дажь-богом и вообще в сонме славянских божеств русского поклонения. В XVII веке царскими грамотами воспрещалось в навечерие Рождества Христова, Васильева дня (1 января) и Богоявления Господня, «клички бесовские кликать, коледу, и таусень, и Плуту (по другим спискам – Плугу). Если в этой Плуте нет описки, то она в своем имени, быть может, сохраняет следы поклонения Переплуту.

И в устах народа точно так же и доселе сохраняются мифические имена с явными признаками особого поклонения тому или другому мифическому существу, обозначенному таким именем. Но еще больше имен мифического смысла можно встретить в именах земли и воды, в именах селений, пустошей, урочищ, рек, озер, родников и т. д. Собранный Ходаковским «Словарь урочищ» представляет только малую долю того, что еще можно собрать в этой очень обширной области памятников языческого верования и поклонения. Здесь открываются не только подтверждения тому, что говорит письменность относительно имен общих и, так сказать, верховных мифов, но могут открыться и указания на мифы местные, племенные, как бы провинциальные. На каждом месте создавался образ, хотя на общей основе, но с местными особенностями, с предпочтением тех или других особенных качеств и свойств Божества, почему и получал свое областное имя. Отсюда различие в именах и в почитании даже и верховных или как бы основных богов. Особое свойство основного Божества воссоздавало особый миф, особое существо, получавшее свое имя. «Всех языческих богов нельзя и перечислить, – говорит древнее учительное слово, – каждый человек своего бога имел!»

Мысль язычника, как мы отмечали, обоготворяла повсюду лишь одни явления жизни, подмечаемые, наблюдаемые, изучаемые им в самой природе, а еще более в собственном понятии и созерцании о том, что весь мир наполнен живой жизнью.

Чтобы яснее себе представить живой облик каждого мифа, то есть все живые черты языческого поклонения и живой круг верований в тот или в другой мифический образ природы, необходимо иметь в виду общие основы языческого миросозерцания.

Язычник обожал природу, но в природе, как мы упоминали, он обожал, в сущности, только единое существо, – он обожал жизнь во всех ее проявлениях, почему и самую смерть необходимо представлял себе в живом образе. Поэтому оставшиеся нам глухие имена разных божеств мы можем хотя несколько раскрыть, если вникнем в смысл мифов еще доселе живущих под именами домового, водяного, лешего, полевого, русалки и т. п. Все они представители или выразители языческих и более всего поэтических понятий и представлений о круге жизни, в котором сосредоточиваются те или другие действия жизни.

Так, в образе домового олицетворялась жизнь дома, совокупность неведомых и непостижимых явлений, причин, действий возле домашнего очага. Язычник не умел понять, отчего его дворовая скотина добреет, отчего вдруг худеет, отчего поднимается во дворе неведомый треск, неведомый и неожиданный переполох между той же скотиной или домашней птицей, отчего известный цвет скотины не приходится ко двору: она гибнет, как ни сохраняй и что ни делай. И так идет бесконечный ряд различных примет, объясняющих только одно – здесь всем делом заправляет какая-то неведомая сила, неведомая воля. Как естественно простому уму возвести все эти приметы и признаки в один живой образ неведомого духа, который постоянно живет у него за плечами и, точно так же как сам человек, порой бывает добр и милостив, порой сердит, зол и мстителен! С другой стороны, в образе домового олицетворялась совокупность хозяйских желаний, стремлений и всяческих забот, чтобы в дому все было хорошо и благодатно. Известно, что существующий в дому очаг или печка представляют как бы корень или сердце самого дома и всего двора. Здесь сохраняется существенная благодать всего жилища, согревающая во время холода, изготовляющая всякую снедь, способная претворять всякое вещество на пользу или на удовольствие человеку. Огонь и без того являлся живым существом, был божич, Сварожич. Отсюда ясно, что домовой в некотором смысле был самый этот домашний огонь, очаг. При переселении в новую избу язычник переносил весь этот огонь в виде горящих угольев из старой печи в новую с приветом: «Милости просим, дедушка, на новое жилье!»

Обыкновенно домовой живет за печкой или под печкой, куда и кладут ему домашние жертвы – маленькие хлебцы. Его вообще покармливают, как человека, хлебом, кашей, яичницей, пирогами, лепешками; оставляют ему на ночь накрытый ужин. Но самая важная для него жертва – это петух. Чем-либо раздраженного, эта жертва вполне его умилостивляет. Тогда в полночь колдун режет петуха, выпускает кровь на голик и голиком выметает все углы в избе и на дворе с приличными заклятиями. Как житель печки, домовой не боится мороза. В какой хоромине ставилась печка, очаг, там непременно и жил домовой. Поэтому его жильем была также баня, овин. Но надо заметить, что в глубокой древности жилая изба исправляла должность и бани и овина; в печи парились, а на печи сушили зерно, как делают и до сих пор.

Домовой – очень добрый и самый заботливый хозяин во дворе. Вновь купленная скотина, лошадь, корова отдавались ему на руки с приветом: «Полюби, пой, корми сыто, гладь гладко, сам не шути, и жены не спущай, и детей унимай!» Веревку, на которой приводили животное на двор, вешали у печки.