Эфирное время - Полина Дашкова

Мы закопали его у беседки, со стороны рощи, в двух метрах от самого толстого и старого дуба. Папа сказал, что нельзя медлить. Купец сегодня же вернется и перевернет весь дом.

Я уложила брошь в серебряную шкатулку, в ту самую, в которой Миша принес ее мне. Бриллиант светился в сумерках, и я впервые заметила, как он странно и страшно красив. Раньше мне казалось, что драгоценные камни ничем не отличаются от простого стекла. Я всегда была равнодушна к драгоценностям. Мертвая красота, которая не возбуждает в человеке ничего доброго. Только злобу, зависть и жадность. А тут, над маленькой глубокой ямой, мне почудилось, будто мы хороним дорогое существо. Я в последний раз взглянула на брошь. Лепестки дрожали, камень пылал, впитывая алый огонь заходящего солнца. Потом был кошмар, сумасшедший купец со своими разбойниками, пожар… Я забыла о камне и не думала о том, что все это из-за него.

О чем еще я могла думать, когда дом, в котором я выросла, в котором до меня выросло пять поколений Батуриных, сгорел дотла?

О чем я могла думать потом, когда кошмар продолжился, стал набирать обороты, из обычных людей, никому не сделавших зла, мы превратились в «классово-неполноценный элемент». А с «элементом» можно поступить как угодно — убить, изнасиловать, истоптать сапогами, словно уличную грязь. Оказалось, сгорел дотла не только наш дом, но и вся Россия.

Перед отъездом в Одессу, папа хотел съездить в Батурине, откопать камень. Но на это уже не осталось времени, да и рискованно было убегать с такой дорогой вещью. Из-за броши нас могли убить. Папа решил, что потом, когда кончится красная смута, мы вернемся на пепелище и, возможно, эта брошь поможет нам начать все заново. Неизвестно, какие будут деньги, но брошь стоит столько, что если продать, то удастся жить на это несколько лет.

Теперь я точно знаю, мы никогда не вернемся. Нам просто некуда возвращаться. Там Совдеп, голод, красный террор, каторжные порядки, бандитская власть. Недавно приехала из Берлина Наташа Данилова. Она рассказала, что слышала от кого-то из вновь прибывших, будто Ирина Порье вовсе не умерла осенью семнадцатого от апоплексического удара, а жива, здорова, стала комиссаршей, красной чиновницей и занимается распределением награбленного имущества.

Пала продолжает верить, что большевики долго не продержатся, каждое утро читает газеты с такой жадностью, что больно на него смотреть.

Его, как всегда, спасает работа. Нам удивительно повезло. Год назад на бульваре Сен-Мишель мы встретили того доктора, который вместе с папой принимал у меня роды на французском судне. Этот месье Фраппе помог папе обойти все препоны французской бюрократической машины и устроиться на работу в муниципальный госпиталь, что для таких, как мы, эмигрантов, в принципе невозможно. Теперь нам хватает на эту маленькую квартиру, на еду и на няню для Мишеньки. Папа занят с утра до вечера, часто дежурит ночами, мало спит, и ему не остается времени на страшную ностальгию, которая ест души многих русских.

А я занята в своей студии. Никогда не думала, что захочу стать актрисой. Но, оказывается, могу играть, мне обещают большое будущее, причем не в театре, а в кинематографе. Пока приглашают на второстепенные роли, но уже есть из чего выбирать.

Две недели назад к нам на репетицию явился американец по фамилии Диккенс. Смешной огромный янки в белом костюме, при знакомстве сразу предупреждает, что зовут его не Чарлз, а Дуглас и к великому английскому писателю он не имеет никакого отношения.

На репетиции я плясала «цыганочку», потом била чечетку, потом спела под гитару романс «Гори, гори, моя звезда». У янки потекли настоящие крупные слезы. Теперь каждый вечер он заезжает за мной в своем открытом черном автомобиле и протяжно сигналит у подъезда. Багровые розы, огромные, пухлые, на фоне белоснежного костюма, навевают не самые радостные воспоминания. Но хватит об этом. Все осталось там, в России. Дуглас Диккенс — это не купец Болякин.

Сегодня, всего час назад, он предложил мне отправиться с ним в Америку, в Голливуд. Оказывается, он очень богат и вкладывает деньги в кино. Не знаю, получится ли что-нибудь путное. Я никогда не была суеверной, но на этот раз боюсь сглазить. Однако, кажется, проснулся и плачет Мишенька, а у меня так слипаются глаза, что буквы плывут".

— Чем ты так увлеклась? — Дмитрий Владимирович подошел так тихо, что Варя вздрогнула.

Он взял у нее из рук книгу. На обложке была фотография американской кинозвезды тридцатых годов Софи Порье.

— Никогда не думала, что она была русской, — сказала Варя, — оказывается, ее звали Софья Константиновна Батурина, и псевдоним Порье она взяла себе в память о своей первой любви. Здесь выдержки из ее дневника, потрясающая любовь с каким-то несчастным старым графом, которого отравила сумасшедшая жена. Совершенно реальные события интереснее любого романа.

— Ну, во-первых, далеко не все события, описанные здесь, реальны. Многое придумано, ведь проверить нельзя.

— Ну, если это и выдумки, все равно интересно. Книга валялась на тумбочке у кровати, ты тоже ее читал, не мог оторваться. Между прочим, если ты посмотришь внимательно, то заметишь, как мы с ней похожи. А она считалась одной из самых красивых актрис довоенного кино. Гениально танцевала чечетку и пела русские романсы. Ну, посмотри. — Варя пролистала вкладку с иллюстрациями, показала несколько фотографий, повертела головой, повторяя ракурсы, в которых была заснята Соня Батурина.

— Да, действительно что-то есть, — кивнул Мальцев.

— Кстати, на портрете, который висит в гостиной, не она ли, не Софья Батурина в юности? Она ведь описывает в своем дневнике, как граф рисовал ее с брошкой у горла.

— Она. Паша увлекается старым голливудским кино, особенно фильмами тридцатых. Вот и купил этот портрет, когда узнал, что на нем Софи Порье в юности.

— А что, брошка, которую она зарыла в саду, действительно такая дорогая? Интересно, нашел потом кто-нибудь эту серебряную шкатулку?

— Ладно, хватит, — Мальцев внезапно повысил голос, у него стали неприятные злые глаза, — ты бы лучше к экзаменам готовилась, читала то, что надо по программе.

За окном послышался звук мотора Мальцев взглянул на часы и отправило вниз, в гостиную. Варя подбежала к окну и увидела, как въезжает в ворота голубой седан Павла Владимировича.

Через несколько минут раздались шаги по лестнице. Прежде чем они поднялись в кабинет и закрыли за собой дверь, Варя услышала обрывок разговора. Дмитрий Владимирович был сильно раздражен и говорил на повышенных тонах, почти кричал что случалось с ним редко.

— Он сказал, с чем это связано? Паша, сосредоточься, пожалуйста. Возьми себя в руки. Он ведь не на экскурсию туда пришел, не ради расширения общего кругозора.

— Митя, не кричи. Там вроде бы дело об убийстве тележурналиста, но никаких подробностей я не знаю. Как ты понимаешь, оперативник профессору Удальцову подробностей не докладывал, а Удальцов мне — тем более. Существует тайна следствия.

— Хорошо, Павлик, тележурналист это хоть что-то. Это уже теплее. Я попробую уточнить в прокуратуре… Вот что, позвони ему, пусть даст оперативнику твой телефон, пусть скажет, что ты уже в Москве. Ну, придумай какой-нибудь предлог.

Хлопнула дверь кабинета. Голоса затихли.

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ДЕВЯТАЯ

Беляева готова была приехать в следственный отдел прямо с утра. Она сообщила, что у нее есть два часа свободного времени, с десяти до двенадцати. Но Илья Никитич представил, сколько любопытных под разными невинными предлогами станет заглядывать в его маленький кабинет, когда по УВД пойдет слух, что у него сидит сама Елизавета Беляева. Вряд ли удастся нормально побеседовать.

— Если не возражаете, я лучше подъеду к вам домой, прямо сейчас.

— Да, конечно. — Она подробно объяснила, как добираться.

Илья Никитич, ожидал, что попадет в роскошную квартиру, где комнат не меньше пяти, а скорее всего, это будет двухэтажный пентхауз со стеклянной оранжереей в одной из так называемых «лужковских» новостроек для очень богатых людей.

Но оказалось, телезвезда живет в обычном сталинском доме, в трехкомнатной квартире, без всяких оранжерей.

Без грима, в джинсах и свитере, Беляева выглядела, пожалуй, даже привлекательней, чем на экране. Во всяком случае, так показалось Илье Никитичу, который вообще не любил подкрашенных женских лиц.

— Чай? Кофе?

— Если чай в пакетиках, то лучше кофе.

— А если кофе растворимый, то лучше чай, — она улыбнулась, — я сварю кофе потому что сама еще не завтракала. Честно говоря, я только что встала и все никак не могу проснуться.

Илья Никитич заметил, что глаза у нее действительно сонные, даже как будто воспаленные.

— Значит, убийцу Артема пока не нашли? — спросила она, стоя у плиты и следя за пеной, поднимающейся в большой медной турке.