Удар «Молнии» - Сергей Алексеев

— Вместе с оппозицией. Поведем к власти Чеченца. Другого выхода нет. Командир «Молнии» встретился с ним, разработали совместный план действий. Спецподразделение… в общем, уже на марше.

— Авантюра, — заключил Комендант. — «Генсек» не потерпит Чеченца у власти. Начнется новый тур, новая игра…

— Но уже наша игра! Не по сценарию этих шаманов.

— Это верно… Они боятся непредсказуемости. Но запомните, умеют все обращать в свою пользу, вынуждают бороться с самим собой. А потом… исполняют танец на крови. Вы не видели ритуальных танцев?

Сыч глянул на него с подозрительной суровостью, должно быть, усомнился в здравомыслии Коменданта. Обычно люди такого склада ума и физической мощи были не подвержены никаким воздействиям магических сил и не верили ни в Бога, ни в черта.

— Не видели, — подытожил он. — И хорошо, никогда бы не видеть. Потому что жить становится невыносимо, теряются идеалы, вера в добро, в справедливость и благоразумие мира. Взамен возникают десятки вопросов, а главный — кто управляет всей этой кухней? Транснациональные банки? «Большая семерка»? ЦРУ? Инопланетяне с летающих «тарелок»? Полковники в юбках?.. Кто? Кто меняет режим, объявляет или прекращает войны? Папа Римский? Президент США? Толковище воров в законе?

Собеседник слушал его и недовольно водил птичьим взглядом, вероятно, не готовый к такой откровенности и не расположенный к дискуссиям.

— Нет, нет, я некоторые ответы знаю, — попробовал он заинтересовать Сыча. — Кое о чем догадываюсь… Грядет эпоха власти над сознанием человечества. Отрабатываются модели, принципы, возможности психотронного оружия, готовятся религиозные войны, сталкивают лбами православие и ислам. Нет, я вижу, что происходит, только не знаю, как противостоять этому шаманству. Блокировать информацию в оба конца несложно: перекрою спутниковые каналы связи, поставлю на профилактический ремонт радиорелейную связь… А вот как остановить этого «Распутина» — ума не приложу. Я ведь ее боюсь, если откровенно, иду мимо, глаза отвожу. Скоро фиги в кармане держать буду. Говорят, эту нечисть просто так и не убьешь. Только медной пуговицей…

Комендант замолчал, ощущая резкий прилив недовольства собой. Он как бы услышал себя со стороны и неприятно поразился, какая чушь получается вместо откровения. Любой нормальный человек принял бы его за сумасшедшего, за впечатлительного неврастеника, но другими словами подобные вещи объяснить было невозможно, и Коменданту оставалось, как мастеру Левше, подсмотревшему кое-что в Англии, идти и кричать, чтобы не чистили ружья кирпичом…

Сыч же только нахохливался, хмурил брови, словно собирался ударить клювом.

Удобную позицию пришлось оставить в тот же вечер, едва в горах стемнело и прекратилось движение на дороге. Сюда он добирался на милицейской машине, захваченной в Грозном, и чтобы скрыть маршрут движения, не доезжая блок-поста на границе района, свернул на проселок, загнал желтый УАЗ подальше от глаз, бросил и к ферме уже добирался пешком. Уходить отсюда он рассчитывал только с победой и налегке, поэтому теперь тащил на себе четыре гранатомета, шарахался с дороги при виде всякой автомобильной фары и за ночь одолел едва ли пятнадцать верст.

В следующую ночь Глеб обошел стороной бывший пост ГАИ, где теперь был укрепленный пункт, контролирующий дорогу, и под утро, когда уже валился с ног от усталости, а больше от голода, наткнулся на шашлычную, видимо построенную во времена развития кооперативного движения и впоследствии заброшенную. Со вкусом выложенная из дикого камня сакля прилепилась на склоне горы, внизу же располагалась автомобильная стоянка с намеком на кемпинг — крытые беседки, туалет, смотровая яма… Место приличное, с неплохим обзором, однако с километр ровного участка дороги, где машины наберут скорость и есть опасность промахнуться; а хуже всего — в случае неудачи уходить придется по склону, открытому для огня с дороги. Глеб поднялся в шашлычную по каменным ступеням, заглянул внутрь: дверей и окон давно уже не было, как, впрочем, и пола, зато осталась крыша из рубероида и вывеска. Поскольку выбирать было не из чего, он остановился здесь и устроился на день за камнями неподалеку от сакли. Пользуясь утренними сумерками, спустился вниз к ручью и запас четыре литровых бутылки воды, подобранных тут же на стоянке. Чтобы отголодовать дней десять, требовалось окончательно промыть желудок и не есть ничего вообще, иначе замучает чувство голода. Он знал, что через три дня организм адаптируется, придет в норму и появится прилив сил, острое ощущение жизни — цвета, запаха, возникнут приподнятое настроение и ясность мысли. И главное, никаких хлопот о пище.

Весь день Глеб наблюдал за дорогой и, как великий постник, сыт был одной водой. Заметив машину, он «вел» ее биноклем за поворот к стоянке и тут же засыпал, пока не раздавался усиленный горами гул следующей. Время сжалось и отсчитывалось не часами, а движением на дороге, день запечатлелся кинокадрами бегущих грузовиков и легковушек, и никакого намека на кортеж, хотя автомобилей с вооруженными людьми, похожих на разведку, пролетело с десяток. Меньше ехало людей безоружных: всеобщий воинственный психоз заставлял брать автоматы тех, кто их и в руках-то не держал. Чечня изготовилась и ждала войны…

На ночь он перебрался в шашлычную, где не так дуло, забрался в угол с надеждой пересидеть до утра — выспался за день, и тут начался ночной шабаш. В окне мелькнул свет фар, и Глеб даже не встал, чтобы проводить одиночную машину: за весь день никто ни разу не заезжал на стоянку, пустынные места на дороге стремились пролететь на большой скорости. Однако эта вдруг завернула и остановилась возле беседки, из кабины выскочили четверо с автоматами и выволокли пятого, связанного, бросили на землю. Глеб осторожно высунул ствол «винтореза» и приник к прицелу для стрельбы ночью. Говорили на чеченском, громко, крикливо и зло, кажется, допрашивали или что-то требовали, затем начали пинать. Связанный человек несколько минут визжал, крутился под ударами ног, пока не затих расплывчатым зеленым пластом. Мучители отступили, заговорили весело, достали из машины две коробки и, расположившись в беседке, устроили застолье. Пили из бутылок, ели что-то руками, и их гортанная, отрывистая речь эхом отзывалась в горах. Будто вороны собрались на весенней проталине, где вытаяла падаль…

Забитый человек на земле очнулся, пополз на животе, словно уж, — руки за спиной связаны, — жался к камням на краю площадки, стремился скрываться за ними, и Глеб шептал: давай, давай, пока заняты вином и разговором. Но кто-то заметил, ударила автоматная очередь, длинная, пьяная, засверкали искры на камнях. Человек замер, затих, то ли попало, то ли прикинулся мертвым, а тем временем к одному автомату присоединился другой, потом третий. Стреляли, смеялись, кричали по-русски:

— Цволочь! Цволочь! Червак!

Один подошел к связанному, пнул, послушал, затем взял за ноги и приволок к беседке. Глеб пожалел, что не успел выучить язык, хотя бы на бытовом уровне: сейчас бы не гадал, о чем они говорят и что собираются делать. Ночной прицел скрадывал детали, выдавал лишь фигуры и движение. Что они там делали? Кто-то склонился над жертвой, и послышался дикий крик, срывающийся на фальцет, переходящий в поросячий визг, перемежаемый вздохами-стонами. Остальные смеялись, выкрикивали что-то и пили из бутылок, отшвыривая пустые в сторону жертвы. Кажется, человека на земле добили, потому что прошло минут двадцать, а он не подавал признаков жизни.

Наконец, пиршество закончилось, палачи опьянели, речь стала несвязной, зычной, куражливой, понятной без перевода. Кажется, они собирались уезжать, двое забрались в машину, оставшиеся подошли к человеку, неподвижно лежащему у беседки, схватили за ноги и потащили к туалету. Он очнулся, снова закричал, кажется, о чем-то просил на чеченском, однако его запихали в тесную кабину, захлопнули дверь. Глеб решил, что на этом все закончится, и отнял глаз от прицела — из-за горы выкатывалась огромная розовая луна. При ее свете он разглядел, как один из мучителей что-то взял из багажника машины и направился к туалету. Головеров снова заглянул в окуляр: туалет обливали из канистры, скорее всего, бензином…

Еще не бросили спичку, еще не вспыхнуло пламя, но Глеб неожиданно во всей реальности ощутил огонь и увидел живого человека, сгорающего, умирающего на его глазах. Картина была настолько осязаемой, что от яркого пламени, от пронзительного света заболели глаза и в ушах затрещало, загудело, утробно заухало, как на большом пожаре. Между тем мучители вышли из машины, загоготали одобрительно, с предчувствием забавы, кто-то сделал факел и запалил ярко-красный язычок огня, в прицеле отмеченный почти белым кругом, горящей звездой, осветившей всех экзекуторов.