Жизнь Бальзака - Грэм Робб

Женщина, которую Бальзак решил наделить ролью идеала и которая станет его женой за пять месяцев до его смерти, впервые возникла в его жизни в симпатичном виде персонажа в поисках автора. 28 февраля 1832 г. она написала ему анонимное письмо из Одессы. Подписавшись «Чужеземка», она не дала обратного адреса. Письмо впоследствии пропало – очень жаль, ибо оно стало самым важным в жизни Бальзака. Какое-то представление о его содержании можно получить из ответов Бальзака. «Чужеземка» выражала сожаление по поводу, как ей казалось, «цинизма» и «атеизма» «Шагреневой кожи»: женщины в романе, считала она, изображены злобными чудовищами. Она просила Бальзака вернуться к более возвышенным идеям «Сцен частной жизни» с их ангелоподобными жертвами. На Бальзака всегда действовали предположения, что его произведения нерелигиозны; он настолько впечатлился письмом, что пошел на необычный и дорогостоящий шаг: поместил ответ в раздел рекламы «Газетт де Франс», надеясь, что его прочтут в России. 4 апреля между анонсами новых изданий и рекламных объявлений от учителей игры на фортепиано появились следующие строки: «Г-н де Б. получил письмо, посланное ему 28 февраля. Он сожалеет, что ему не указали способ ответа, и, хотя его желания не того свойства, чтобы о них можно было писать здесь, он надеется по меньшей мере на то, что его молчание будет понято».

Интригующее послание, в котором говорилось одновременно и так мало, и так много, стало началом переписки, которая будет продолжаться почти до конца жизни Бальзака. Переписка с Ганской превратилась в один из самых подробных дневников жизни писателя, и для всех, кто пытается отделить «настоящего» Бальзака от персонажей «Человеческой комедии» и его масок, созданных специально для публики, сохранение переписки с Ганской кажется необычайной удачей. Что знали бы мы о подлинном Бальзаке, если бы он не вел летопись главного романа своей жизни? Впрочем, не стоит и излишне радоваться: письма к Эвелине Ганской – всего лишь один роман из многих, роман со своей внутренней логикой, своей идеальной развязкой, непоследовательный и запутанный. И разумеется, это роман со своим Бальзаком. Важно, что первые письма к Ганской написаны еще до фиаско с маркизой де Кастри. Начав новый роман еще до того, как прежний был завершен, Бальзак страховался от поражения, экономя эмоции. Здесь прослеживается параллель с его произведениями того периода, где каждый новый замысел словно перехлестывает прежний, как интеллектуально, так и финансово; или, как бывший предприниматель примерно в то время записал в своей книжке, «все мои прежние страсти были просто залогом этой»586.

Еще одно неподписанное письмо пришло из-за границы весной. К маю 1832 г. таинственная Чужеземка стала «предметом (его. – Авт.) сладчайших грез». «Незапятнанное» воображение Бальзака было занято работой; оно пыталось облечь в плоть и кровь фигуру, у которой до сих пор не было даже имени. Несколько раз он ловил себя на том, что «несется в пространстве и летит к той неизвестной земле, в которой живете вы, чужеземка, единственная представительница своей расы. Вы видитесь мне последней из людей, которые были разбиты и рассеяны по земле, может быть, отправлены в ссылку с небес, но каждый с языком и чувствами, чужими для той расы и не похожими на других». Бальзак заранее подсказывал таинственной незнакомке ту роль, которую, как он ожидал, она сыграет в его жизни. Его собственная роль была ясна: мужчина, состаренный опытом, чье сердце осталось молодым, писатель, приговоренный к тяжкому труду своим желанием «представить всю литературу общей суммой своих произведений» – «а теперь, – продолжал он без всякого намека на иронию, – я обязан охватить все темы, чтобы меня не обвинили в бессилии»587.

Первые письма Бальзака к Чужеземке были самыми длинными из всех, какие он писал. В каждом в сокращенном виде излагалась история его воззрений, в каждом – набросок автобиографии, которую он так и не написал. Он признавался Чужеземке в своей крайней чувствительности, в детском одиночестве, в несчастных обстоятельствах, вынудивших его сменить множество профессий. Он упоминал о своей наблюдательности, усиленной застенчивостью и страданиями. Бальзак расстилал свое прошлое, как ковер перед возможным покупателем. Чтобы сделать свою точку зрения как можно более яркой, он прибег к знаменитому образу из стихотворения Грея «Элегия, написанная на сельском кладбище»: цветок, который «цветет уединенно, в пустынном воздухе теряя запах свой». Цветок Грея – отважный многолетник романтической литературы. Джейн Остин в «Нортенгерском аббатстве» включает его в число других утешительных цитат, которые каждая героиня обязана знать наизусть. Бальзак пометил цитату из Грея собственным «фирменным знаком»: «Может статься, что вы больше не получите от меня ни одного письма; и дружба, которую вы породили, напомнит цветок, который погибает в неизвестности в лесной чаще от удара молнии!»

С самых первых писем Бальзак задает такой доверительный и искренний тон, как будто они с Чужеземкой уже влюблены друг в друга, и именно в ранних письмах неожиданно резко выявляется один из парадоксов его творчества. В романах такой возвышенный романтический язык почти всегда имеет иронический подтекст; в письмах Бальзак смело отбрасывает всякую сдержанность. Письма служили признанием в любви и доказательством того, что Бальзак верил в самореализующиеся пророчества. Переписка – своего рода заговор; обе стороны строят декорации и обзаводятся соответственно своими персонажами со скоростью, не всегда очевидной в передаче Бальзака. Между ними такое огромное расстояние, что не было смысла в краткости и недомолвках, особенно в то время, когда «самой цивилизации грозит опасность» (легитимистское высказывание, которое могло прийтись по душе богатой даме, живущей в царской России). К радости Бальзака, Чужеземка отвечала в сходном ключе. Его душе, предполагала она, возможно, уже несколько сот лет, а его «внешность, скорее всего, не дает представления о его живом воображении»: «Должно быть, вы возбуждены, священное пламя гения горит в вас, и затем вы предстаете таким, какой вы есть, а вы есть тот, которого я чувствую: человек с превосходным знанием человеческой души». Если она защитит его от ловушек и искушений, его творчество станет более чем совершенным, оно станет божественным! Бальзаку все больше казалось, что он нашел родственную душу.

К весне 1833 г. они обменялись пятью-шестью письмами. После того как Лора де Берни исцелила его раненую гордость, Бальзак вернулся в Париж, и у него хватало ингредиентов для, по его словам, чарующей, даже разрушительной фантазии: «Вы пробудили во мне несколько различных видов любопытства, и вы повинны в очаровательном кокетстве, которое я не нахожу в себе сил осудить. Вы не понимаете, как опасен для живого воображения и непонятого сердца, сердца, полного отвергнутой любви, туманный силуэт молодой и красивой женщины». Бальзак знал, точнее, думал, что знает, поскольку его письма к ней забирал где-то в Париже неизвестный посланник, что Чужеземка молода, одинока и живет где-то в украинской глуши. Он решил, что она – феодалка, княгиня, окруженная рабами, со склонностью к мистицизму, но, главное, не испорченная «нашим парижским обществом, которое так неистово возбуждает страсти и где все одновременно и великолепно, и жалко». Он также знал, что его новая знакомая – полька. Отсюда многочисленные намеки на «расу изгнанников»: в 1831 г., после того как Польское восстание было подавлено, в Париж начали прибывать первые беженцы. Для романтиков Польша стала наследницей байроновской Греции.