Повести и рассказы - Иван Вазов

Болгария стала свободной.

И дед Йоцо стал свободен: ему сказали об этом. Но он был слеп — не видел свободы и не чувствовал ее ни по каким вещественным признакам. Она выражалась для него лишь в словах: «Турок больше нет!» И он понимал, что нет. Но жаждал увидеть «Болгарское», порадоваться ему.

В своих простых односельчанах, в их разговорах и мыслях, в их повседневных житейских заботах старик не замечал ничего особенно нового. Все те же люди с теми же страстями, та же неволя и бедность, что и прежде. Те же ссоры и шум в корчме, те же сельские дрязги, та же борьба с нуждой и природой в этом отрезанном от всего мира, всеми забытом медвежьем углу.

Сидя с безжизненным, мечтательно устремленным в пространство взглядом у ворот своих владений, под ветвями кривых дубов, он удивленно спрашивал:

— Где же «Болгарское»?

Был бы он зрячим, он взлетел бы, как орел, чтоб поглядеть на обновленный мир.

— Вот бы теперь мне глаза! — печально твердил он.

Увидеть Болгарию свободной — эта мысль преследовала его неотступно. Она заслоняла собой все; он оставался равнодушен, безучастен к шуму окружающей жизни: все казалось ему незначительным, ничтожным, обыденным. Он боялся, что умрет или выживет из ума от старости, не узнав, как выглядит «Болгарское», не увидев этого чуда…

Однажды, на пятом году после освобождения, в деревне прошел слух, что к ним, по неисповедимому божьему произволению, едет окружной начальник. Эта весть взволновала всех. Живей застучало и сердце деда Йоцо. Стариком овладело сладкое, трепетное волнение, какого прежде ему не приходилось испытывать. Теперь он увидит «Болгарское»! Именно увидит…

Он расспрашивал соседей, что это за начальник, какой он. Крестьяне поосведомленней отвечали ему, что окружной начальник — это вроде как каймакам или паша.

— Но болгарский паша? — спрашивал дед Йоцо, задыхаясь от волнения.

— Болгарский, а то как же!.. — отвечали ему.

— Неужто наш? Болгарин?.. — спрашивал он с удивлением.

— А тебе что, Йоцо? Турка захотелось? — посмеивались крестьяне, которым уже довелось видеть во Враце разных начальников и всяческих важных людей, а в Софии никто из них не бывал.

Но деда Йоцо этот ответ не удовлетворял. Он интересовался одеждой начальника, его походкой, спрашивал, носит ли он саблю. Ему объясняли.

— И саблю носит!..

Дед Йоцо радостно вздыхал. «Как только приедет, схожу к нему», — эта мысль прочно угнездилась в его трясущейся голове.

Окружной начальник остановился у Денковых. Их низенький двухэтажный домик с узкой наружной лесенкой — лучший в деревне — был обмазан глиной, а одно окошко даже застеклено. Этот домик заранее отвели для приема высокого гостя.

Дед Йоцо зашагал к Денковым. Постучав посохом по плетню, он крикнул:

— Гость тут, Денко?

Увидев деда, хозяин нахмурился.

— Тут. А ты по какому делу, дед Йоцо? Начальник устал, его нельзя беспокоить.

— Скажи-ка ему: пускай выйдет на минутку, — попросил старик и, постукивая посохом, направился к лестнице на террасу.

— Экий ты нетерпеливый. Ну кому, зачем понадобился начальник? — спросил Денко.

— Никому не понадобился. Мне понадобился. Вот… Так и передай ему: «Тебя, мол, хочет видеть слепой дед Йоцо!»

— Увидишь, как же! — печально улыбнулся Денко. «Не видать его тебе, как своих ушей», — подумал он.

Но старик был настойчив. Он уже постукивал посохом по первой ступеньке лестницы. Старая голова его тряслась.

Хозяин вошел к начальнику и доложил ему, что пришел один впавший в детство слепой старик.

— По какому делу? — спросил начальник.

— Хочет тебя видеть.

— Видеть меня?.. Слепой, говоришь?..

— Да, уж пять-шесть лет, как ослеп.

И крестьянин рассказал гостю, как дед Йоцо перед приходом братушек{176} вдруг потерял зрение.

— Толковый был мужик и в достатке жил, — прибавил Денко, — да вдруг ни с того ни с сего ослеп по воле божьей. Теперь глядит — ничего не видит… Все равно как помер… И что господь не приберет его, право? Хорошо хоть, сохранилось добро кой-какое: двор, скотина. Да и присмотреть за стариком есть кому: заботятся о нем и сын и сноха, хорошо за ним ходят.

— Любопытно, — в раздумье промолвил начальник… — Пусть войдет! Нет, лучше я сам выйду!

Он вышел на терраску и спустился по лестнице во двор. Дед Йоцо, догадавшись по топоту сапог, что это идет болгарский паша, снял шапку.

Чиновник увидал белобородого старика, еще здорового на вид, с большим, грубым, обветренным лицом, в оборванной безрукавке и в подвязанных веревкой широких штанах. Он стоял в смиренной позе, наклонив седую голову и дрожа всем телом.

— Что скажешь, дедушка? — приветливо спросил начальник.

Старик поднял голову и устремил на него свои безжизненные неподвижные глаза. Только мышцы его большого лица нервно вздрагивали.

— Ваша милость, вы ли это, сынок?

— Я, дедушка.

— Паша?

— Он самый, — с улыбкой ответил начальник.

Сунув шапку под мышку, дед Йоцо подошел к нему, взял его за руку, пощупал суконный рукав, дотронулся до медных пуговиц, до аксельбанта, потрогал дрожащей рукой шитые серебром эполеты на плечах, потом приподнялся и поцеловал их.

— Привел господь увидеть! — прошептал дед Йоцо. Он перекрестился и вытер рукавом блеснувшие на глазах его слезы.

Потом низко поклонился и сказал:

— Прости за беспокойство, сынок!

И с непокрытой головой, постукивая посохом, пошел к воротам.

Для старика опять потянулись однообразные, беспросветные дни, опять непроглядный мрак слепоты. Но в этом мраке ясной звездой в темной ночи сияло теперь одно виденье: болгарский начальник-паша! Старику казалось, что он впервые за пять лет на миг прозрел, увидел «Болгарское» — маленький проблеск «Болгарского» — и убедился, что турок действительно больше нет, что в мире настала свобода.

Кроме этого случая, все шло по-прежнему. В корчме он встречался с теми же крестьянами, был свидетелем тех же перебранок и ссор. Вокруг продолжала шуметь такая же подневольная жизнь, с ее тяготами, трудами, мелочной борьбой, в которой он не принимал участия, чуждаясь ее и оставаясь чуждым ей. Единственно, что скрашивало его темное существование, — это сознание, что Болгария свободна. И, наблюдая порой распри между односельчанами, он удивлялся: как могут они отравлять себе жизнь, когда нужно веселиться и радоваться, что на свете есть «Болгарское», есть свобода? А у них еще глаза. Как же они должны быть счастливы!

«Можно подумать, что они слепые, а я зрячий», — говорил себе старик.

И он подолгу сидел под дубом, слушая, как в ущелье шумит Искыр, видевший во время своих странствий много всякой всячины. От этих мыслей и старику становилось приятно, а время шло…

Однажды сердце старого Йоцо опять забилось от волнения. На пасху пришел в отпуск единственный солдат из их деревни.

— В чем он пришел-то? Одежда на нем — солдатская? — спросил, волнуясь, дед Йоцо.

— Солдатская.

— И сабля на боку?

— Ты бы слышал, как она у него побрякивает!

Старик поспешил к сыну старого Коле.

— Эй, юнак! Где он тут?

— Чего тебе, Йоцо? — спросил Коле.

— Где тут вояка твой? Как бы его повидать?

Самодовольно улыбнувшись, Коле позвал сына. Старый Йоцо услыхал звяканье сабли по камням… Он пожал крепкую руку, которую солдат весело подал ему, потрогал грубую шинель, пуговицы, фуражку, взял в руки саблю и поцеловал. Потом поднял на солдата свой безжизненный взгляд. По удивленному лицу его покатились две слезы.

— Значит, теперь у нас и войско болгарское есть? — спросил он, дрожа от счастья.

— Есть, дедушка, есть. И войско, и офицеры, и князь наш собственный, — гордо ответил солдат.

— А к нам он не наведается?

— Кто? Князь?

Солдат и отец его посмеялись простодушию старика.

Дед Йоцо целый час расспрашивал о болгарском дворце в Софии, о болгарских пушках, о болгарском военном обучении — обо всем, обо всем… И пока солдат рассказывал обо всех этих чудесах, деду Йоцо казалось, что где-то в глубине души его встает солнце, озаряя и согревая все вокруг, и он опять видит покрытые зеленым лесом горы, и голые склоны с сидящими на них орлами, и весь дивно прекрасный божий мир…

А солдат, воодушевившись, продолжал рассказывать чудеса…

— Эх, увидеть бы все это. Вот бы теперь мне глаза! — досадовал старик.

Долго жил дед Йоцо под этими новыми впечатлениями. В той отрезанной от всего мира деревушке больше не появился ни один представитель новой Болгария, так что некому было оживить благодатным волнением душу слепого старика. Унылое прозябание не нарушалось здесь ни одним событием, которое хоть сколько-нибудь напоминало бы о кипящей жизни Болгарии. Отзвуки политических потрясений, следовавших одно за другим и переворачивавших всю страну, не нарушали мирного покоя деревни. В ее убогие хижины не приходили газеты, да никто здесь и читать-то не умел: учителя не было, так как не было школы; священника — так как не было церкви; стражника — так как не было общины. А зима с ее снежными заносами и грязью совершенно прерывала на семь месяцев и без того трудное сообщение с внешним миром… Даже о сербской войне{177}, на которой погиб единственный солдат из этой деревни, сюда еле доходили слухи; что-то такое творится где-то там, за горами, но что именно — никто толком не знал. Упорная борьба за черствый кусок ржаного хлеба не оставляла этим людям времени для любопытства и работы их темных умов. И дед Йоцо, убаюканный нерушимым покоем деревушки, пребывал в полном неведении относительно всего, совершающегося в мире.