Дневники - Николай Мордвинов

Бывали моменты в третьем и четвертом актах, когда я забывал, в подлинном смысле слова, что я на сцене. Это, кажется, впервые в моей сценической практике. «Пробуждение» даже страшно.

Так должно или не должно? Это правильное «сценическое состояние» или «захлест»?

По правде говоря, было страшновато.

Видимо, этим надо жить вопреки всем чертям. Что будет, то будет…

11/XII

«ОТЕЛЛО»

Нет, не удалось…

Пусть, лишь бы не потерять.

Кое-где в лирических местах было какое-то подобие того «чуть-чуть», «еле-еле», но в основном — механически, поверху…

Страшное неудовлетворение…

Буду пробовать на следующем спектакле.

1946

3/I

Югославия. Абация.

Солнце.

Поехали на натуру. Горы… Величественно и сурово… Необычайное зрелище, голые, омытые вековыми дождями, оглаженные ветрами, они — неповторимы…

Близко снег. Поднялся штормовой ветер, сбивает с ног, в рубашке коченею, холодище. Сниматься в таких условиях — наказанье…

Отменили съемку. Шторм 11 баллов… Всю ночь ревел ветер, море рвало берег…

Вечером рассказал о том, как мне представляется фильм, что я хотел бы в нем видеть… чего добиваться…

Максимальная выявленность каждого куска, сцены со стороны режиссера, актера, оператора…

Оскорбляет вялая наблюдательность и вялое воображение, этакое «чистенькое» искусство, которое выдается часто за социалистический реализм. Какой это реализм, да еще социалистический? Просто нетворческое видение жизни, жизнь в тысячу раз интереснее и выпуклее наших «произведений». Брать наиболее характерное в жизни, типичное и яркое…

Добиться звучного, сочного, яркого фильма, тем более материал дает все возможности для этого. Приподнятость не от пафоса, а от жаркого наблюдения, от страстного постижения жизни, приятия ее или отвержения. Может, я скажу сейчас через край, но хочется пойти против той «жизненности», которую проповедует американский кинематограф: актер везде и всюду один и тот же, один и тот же в разных социальных условиях, даже одинаков в разных эпохах, этакий переодевающийся в разные платья, разных эпох и народов американец, очень естественный, правдивый, но до которого мне, право же, нет никакого дела.

Мы находимся в весьма любопытной стране, с народом, очень отличающимся от нашего народа… Так вот это отличие и надо подсмотреть и передать так, чтобы мы смогли рассказать своим о том новом, чему свидетелями им не удалось быть. Поэтому и мизансцены должны искаться, должны быть диктуемы — скалами, горами, водопадами, и люди, проводящие жизнь в труднейших обстоятельствах партизанской борьбы за свободу своей страны, должны быть разгаданы и поданы не так, как бы мы подали их, снимая фильм на фабрике «Мое фильма».

Обратите внимание на ту грацию, пластику, ту кошачью мягкость, которые характерны для всех тех людей, с которыми мы здесь встречаемся; это грация не тротуара, а грация гор, и здесь она естественна, тогда как в других обстоятельствах была бы надуманной.

А если мы попробуем проанализировать внутренний мир народа, разобраться в той огромной жизни, что привела людей к сознанию необходимости борьбы против фашизма и за утверждение суверенитета своего государства, то какие богатые стороны души откроем мы и сколько сможем сказать об этих людях.

Например, первая встреча с немцами. Идут эти изверги, страшные в своей дикости и силе для людей мирного труда и мягких сердцем! Поэтому первая встреча с Блажо и Хамдией пройдет в страшной настороженности… Полуслова, а взгляд — на дорогу, все внимание на вьющуюся ленту шоссе, такого знакомого, родного, а теперь несущего неизвестность… Поэтому в фильме не может быть той нарочитой торжественности и гладкости, какие наличествуют в сценарии…

Или смерть Блажо… Ну почему это кто-то должен связать Блажо и отдать его на растерзание Славко?.. Безоружного, лежащего… Да ни один из зрителей не будет удовлетворен этой сценой… Другое дело, если Славко сам, и не в комнате, а где-нибудь на водопаде, прижав жалкого, струсившего Блажо, сознающего неизбежность кары за свои злодеяния, одолеет врага в поединке, пусть самом страшном, и сбросит его, как мерзость, в бездну. Тогда у зрителя будет удовлетворено чувство справедливости. Я в это верю, я сам бы поступил так, я до сих пор не могу смотреть спокойно-философски на те ужасы, которыми сопровождалась эта война и здесь и у меня на Родине…

Может быть, кто-нибудь скажет, что это недостойно положительного героя… Не знаю, не знаю… У меня лично кровь кипит, как только я подумаю о том, что пришлось перенести какой-нибудь старушке-матери, когда на ее глазах терзали ее детей!!

Я думаю, что неверно поступали в свое время те киноработники, которые предлагали вымарать проход Богдана по столу. Это художественный, сильный образ гнева, и, конечно, правы были те, кто говорил, что эпизод надо оставить, что «народу это понравится».

Роому все это нравится, он все принимает…

Так, когда я ему предложил сбить мотоциклиста и тем начать бой, а мотоцикл оставить работающим вхолостую, он пришел в восторг…

Давайте-то давайте, но для этого нужно…

Слова, пожелания — одно, дело — другое.

А пока… как говорят югославы, киша!.. Смерть Блажо.

Свирепая съемка. Изъездил партнера так, что он еле дошел до машины. Много новых решений. Абрам[203] все принимает безоговорочно. Группа в подъеме. Снимать бы и снимать, но объект отсняли и делать больше нечего, следующий не готов. Кончили съемку в 13 часов. Завтра опять выходной!

15/1

Сняли хвосты по предыдущим съемкам… Ураган, стоять на ногах нельзя!.. Холодище! Солнце скрылось.

Роом вдохновился моим предложением — снимать смерть Славко впритык с торжеством в Белграде.

На совещании группы я говорил о романтическом в фильме. Одобряют. Я говорил о том, что надоело это оскопленное искусство театра и кино. Это не социалистический реализм, а бытовая жвачка. Нет вдохновенного подъема в передаче событий. Сейчас над нашими странами пронесся ураган, причинивший неисчислимые бедствия и государствам и каждому в отдельности. Можно ли о чем бы то ни было говорить холодными словами? Народы вышли победителями, пройдя горнила испытаний, бед, горя. Да об этом сейчас можно говорить стихами, в романтическом полете! В искусстве необходим пафос чувств, не театральные ходули, а пафос! И он, даже в крайнем своем выявлении, зазвучит властно и реалистично — в подлинном смысле этого слова.

Если фильм будет говорить в полный голос о происшедшем, как о святом подвиге народов, если будет говорить об этом вдохновенно, страстно, подъемно, — я верю, я знаю, что задача, поставленная перед нами, будет решена, а я свою работу буду считать выполненной.