Пещера - Марина Дяченко

А до шести следовало сделать важное, очень важное дело. Дело, от которого опять-таки зависит судьба спектакля.

Реанимировать Лицу.

Она испугалась, когда он вызвал ее к себе в кабинет; следовало спровоцировать ее истерику. Вскрыть нарыв.

И он заговорил сухо и отстраненно, о том, какая на ней ответственность, о том, какие у актрисы должны быть крепкие нервы, и о том, как он, Раман, разочарован. Лица не хочет быть актрисой. Лица позволяет себе странные вещи; Раман опечален, что не взял на эту роль ту же Клору Кобец, та бы справилась наверняка…

Лица раскололась через пять минут. Она и так была в состоянии хронического стресса – «через эту писюху эта старая сволочь выкинула Клору»… Какое-то время ей удавалось сдерживать слезы – а потом произошло то же, что и тогда, в зале – она села со скамейки на пол, закрывая лицо руками, не в силах продохнуть от рыданий.

Раман сжал зубы. Медленно сосчитал до десяти.

Потом подошел и сел на пол рядом с Лицей. Осторожно обнял ее за плечи и погладил по голове. И попросил успокоиться. И пообещал, что все будет хорошо. Все талантливые люди ранимы, а она, Лица, очень талантлива и очень ранима.

Она была тощая. С теплыми трогательными ребрами, с тонкой шеей, покрытой пушком. Она пахла детским потом и какими-то очень взрослыми, для увядающих женщин духами.

Он клялся, что если и ругал ее – то только для ее же, Лицы, блага. К талантливым людям надо быть особенно требовательным.

Она затихла, прижимаясь к нему и вздрагивая – тогда он очень осторожно вытер ее лицо своим платком и спросил, обедала ли она, и вопрос был совершенно риторическим, потому что когда же ей было пообедать.

Они вышли из театра вместе, Лица виновато моргала мокрыми ресницами, шагая сквозь взгляды; на глазах у всего театра Раман торжественно ввел ее в двери кафе напротив, но в кафе было людно и шумно, и потому они вышли через второй вход, и Раман поймал машину.

Бедная девочка была в состоянии шока.

Он безостановочно говорил – о Скрое, о «Первой ночи», о своих замыслах; ему не нужно было стараться – обо всем этом он мог болтать без умолку на протяжении многих суток. Он перебирал в памяти фрагменты репетиций, он поражал ее тонким анализом деталей, да, собственно, не имеет значения, о чем он говорил, наливая ей ледяного вина из холодильника, угощая грудинкой и шпротами, а потом ласково увлекая в спальню.

Она ему нравилась. Он был в нее влюблен.

Ведь она была частью его спектакля.

Ровно в шесть вечера он, как и было договорено, перезвонил Павле.

– Я не смогу приехать, – сказала она виновато. – Но, может быть, вы приедете к нам?

Кович передернулся от этого «к нам», но пересилил себя. В конце концов, не боится же он господина Тритана Тодина?!

Павла продиктовала адрес, и это оказалось достаточно далеко. Не было времени наводить в квартире порядок; он подумал мимоходом, что все к лучшему. Лучше, если Павла не увидит на полочке в ванной забытую расческу Лицы, а на горе мусора в мусорном ведре надорванную пачку из-под презерватива. То есть, конечно, никто не запрещает ей на все это смотреть – но ведь Павла и без того уверена, что Кович – циник…

Обнимая тонкую Лицу, он на какие-то несколько мгновений был счастлив. У него даже мелькнула мысль – а, черт побери, гори все синим пламенем, он имеет право на человеческую жизнь, на семью, пустяки, что она вдвое младше, больше успеет нарожать детей, а сцена – ну ее, зачем замужней женщине эта собачья жизнь…

Лица обмирала в его объятиях. Он совершенно искренне шептал ей, какая она красавица и гениальная актриса, а с его помощью станет еще и звездой, он повторял слова, многократно сказанные до него, даже им самим когда-то уже произнесенные – но повторял истово и нежно, щедро вкладывая в каждую банальную тираду по большому куску души. Лица плакала.

Потом он краем глаза поймал циферблат часов на стене напротив. Осторожно высвободился из объятий засыпающей женщины, босиком прошлепал на кухню и как был голышом сварил себе кофе. Кофейный запах отрезвил его; он снова обрел способность к иронии, снова стал собой.

Ну почему, по какому закону природы саага вечно тянет к сарнам?!

Без пяти минут шесть она выскользнула из его квартиры – растерянная, с блуждающей улыбкой на тонких губах. Она шла в театр, размяться, поработать перед репетицией – так он ей велел; выйдя на балкон, он следил за ней, пока она не скрылась за углом. Потом вернулся в комнату и позвонил Павле.

…Еще минут пять он ждал, что она продолжит – но Павла молчала, мерзла, натягивая на колени просторный свитер, и Раман понял, что это все. Рассказ окончен.

Глядя на Павлу, он тоже потихоньку мерз. На веранде висел холод от этих ее слов; Раман отдавал себе отчет, что о чем-то подобном он задумывался и раньше. Теперь задумываться поздно – за Павлиной спиной молча стоят факты. Голые – и чудовищные в своей наготе. Выставка уродцев.

– Эта вещь называется самострелом, – сказала Павла, глядя в сторону, в сад. – Они берут промышленную взрывчатку и изготавливают оружие, убивающее на расстоянии. Тритан… – она запнулась, – Тритан говорит, что возможно изготовление оружия массового, убивающего всех живых в радиусе сто метров…

– Павла… что, приятнее умирать тихо и мирно, во сне?

Она дернулась:

– Не преувеличивайте… У вас мания преследования. Лично мне нравится город, где по улицам не бродят маньяки; лично мне нравится, что Триглавец способен дотянуться до любой сволочи. Мне-то что, я законов не нарушала…

Раман не поверил своим ушам:

– И это говорите вы, которую собирались убить вот уже дважды?!

– Но меня же не убили! – голос ее сорвался. – Они паниковали, они же просто люди, они слишком хорошо знают, что такое…

Она замолчала, напряженно глядя мимо Рамана расширившимися черными зрачками. Что-то такое она видела в тот вечер, там, на помятой лужайке; там, где искореженные кусты и чисто вымытая дорожка произвели на визитера-Рамана гнетущее впечатление. Как будто над ними висел, не даваясь ветру, запах. Очень скверный запах. Очень страшный.

– Павла, ты теперь и будешь так жить? Под домашним арестом?

– Знаете что, – сказала она деловито, и ему показалось, что сейчас последует оскорбление. – Знаете что, а не ввести ли вам в спектакль… егеря. Вроде как образ судьбы… как в старом театре. Чтобы он ходил. И все пусть ждут, что он вмешается – а он… так до конца, просто наблюдатель…

У калитки почти бесшумно остановилась машина.

– Тогда спектакль получится про другое, – сказал он удивленно. – То есть не совсем про другое, но…

– Тритан приехал, – сообщила Павла безо всякого выражения.