Чёрный полдень (СИ) - Юля Тихая

Потом посмотрела на тапки, на пузыри на коленях, на честные-честные глаза человека, который искренне не видит в сиреневом шарфе ничего такого уж ужасного…

— Так, — тяжело сказала я, — у меня здесь где-то были твои деньги.

Шарф цветочнице вернули со всем почтением, я даже постаралась сложить его аккуратно — хотя это всё равно не могло скрыть низкое качество пошива, из-за которого плохонький газ скрутило и перекосило. После этого я потащила лунного в пассаж, научив его попутно читать расписание трамваев и компостировать билетики.

Дезире не сопротивлялся, только глазел по сторонам с любопытством.

— Олта. А чем тебе не нравятся эти штаны?

— Ты похож в них не на человека, а на…

— Я и есть не человек.

— Это же не значит, что нужно одеваться, как огородное пугало!

Раньше Дезире очень нравилось обсуждать со мной мои швейные придумки, — и у него это неплохо получалось. Он знал названия для всяких вещей из модных каталогов, у него был свежий взгляд и явная тяга играть с фактурами и стилями; при этом к собственному внешнему виду он оказался совершенно безразличен. Мне сложно было понять, как человек, который предложил мне пустить по воротнику платья-футляра лаконичный ряд металлических клёпок, мог носить эти чудовищные штаны!..

С другой стороны, он и не сопротивлялся. Ещё дома я предложила ему помыться — на простынях остались следы босых ног, — и теперь он пах моим шампунем и вообще немножко мной.

Он рассказал чуть неохотно, что действительно проснулся в склепе, в чаше из бронзы и золота, под сводом белого потолка. Долго лежал, глядя, как дрожит свет, и не понимая, почему он проснулся.

Кто-то позвал? Но кто, и где зов, почему его не слышно так же чётко, как обычно?

Или же просто — устал спать? Но ведь…

Память возвращалась медленно и как будто не целиком, словно разрозненные кадры, все — с главным героем, отчего-то немного похожим на него. Тень, которая жила своей собственной жизнью. Излишне разгулявшееся отражение, возомнившее себя свободным.

Может быть, это и значило — «заблудиться в свете». Что бы ни составляло твою суть в самой её основе, была ещё память, и иногда связь тебя-нынешнего и тебя-которого-можно-помнить становилась такой тонкой, что терялась в игре световых бликов.

Там, в склепе, были колдуны, хозяева дома, видимо — почитатели лунной моды, потому что для Дезире они даже приготовили халат, как модно в некоторых друзах. Роскошный халат, богато расшитый, из какой-то гладкой мерцающей ткани. Халат!..

Он попросил штаны, пусть бы и растянутые, какая разница. И пошёл в них — ко мне, по прямой, как по натянутой ниточке, откуда-то точно зная, где ему нужно быть.

— По-моему, тебе подходит, — наконец, решила я, обойдя его по кругу.

Дезире поддёрнул штанину:

— Они длинные.

— Зато не короткие!

— Как скажете, мадам!

Я смутилась, а он засмеялся и согласился: да, штаны ничего.

Ещё я нашла в фабричной лавке пару приличных рубашек, а Дезире отыскал где-то мягкие тапки, по виду — сделанные из ковра. Вряд ли создатель считал их уличной обувью; с другой стороны, вряд ли он думал, что их когда-нибудь купит лунный!..

Штаны я подшивала на руках, потайным швом. И как-то вдруг получилось, что шила я, удобно устроившись на кровати, у него между ног, в кольце крепких рук, а Дезире устроил подбородок у меня на плече и иногда касался носом шеи.

Я откинулась немного назад, и его губы легко нашли мои. Тепло, сладко, нежно. Тянет внутри робким желанием, свободой и осознанием: он мой, мой.

Дезире оторвался от меня неохотно. Я воткнула иголку в ткань и попыталась думать о своей паре. Но стоило признать, наконец: всё, что думала о своей паре, было не больше, чем дымной, пустой мечтой о каком-то ином будущем. И теперь, столкнувшись с чем-то настоящим, она выцветала в слепую полуденную тень.

— Я ведь не знаю, — негромко сказал он, — любил ли я когда-то. Я не знаю, могу ли я…

Я дёрнула плечами, сделала ещё стежок.

— Это важно разве? Кого ты любил.

— Это правило. Если ты уже любил однажды, у тебя не может быть хме. Я и так не совсем настоящий лунный, и если…

Я много раз слышала это слово — «хме». Но даже в справочнике оно объяснялось как-то так странно, что ничего не было ясно.

— Кто это такие — «хме»?

— Это не переводится.

— У вас там всё такое, я читала. И я не понимаю… вообще мало что понимаю. Ладно хме, но… ты… что ты вообще такое? Саркофаги эти, жрецы, запретная магия, Усекновитель, и в книгах пишут про крылья, и ко мне приходила Става, она из Службы, и она сказала, что… кстати, она ведь просила, чтобы я её позвала, она хотела…

Дезире вздохнул, взъерошил волосы, вздохнул ещё раз. Выдернул шнурок из моей косы, закопался пальцами в пряди, — и кто-то другой мог бы решить, что он не хочет отвечать и не ответит.

А я вдруг поняла особенно остро: это он. Тот самый лунный, который предлагал мне разобрать радио, чтобы посмотреть, как оно устроено. И он не будет мне врать, и изворачиваться тоже не будет, и я тоже не стану — даже если ужасная правда в том, что я уже успела как-то его полюбить.

lxiii

— Хме — это… ох, вот что бы тебе не спросить что-нибудь полегче!

Я пожала плечами и расправила подшитую штанину на кровати, прогладила рукой. А хорошо получилось, аккуратно и незаметно, даже в колледже не стали бы придираться. Хотя, конечно, приличная швея никак не может работать, «сложившись, как червяк».

— Хме — это выбор, — наконец, сказал Дезире. — Души и духа, глубинный и истинный. Дар и насмешка богов, что-то такое… в общем, когда-то…

Если кто-то и знал, откуда взялись лунные, то это были они сами — и они были связаны древним большим обязательством молчать о своей природе. Всем остальным было достаточно и того, что лунные были очень, очень давно, и Луна была к ним благосклонна.

Лунные вечны и мудры; говорят, кто-то из живущих ныне застал времена Крысиного Короля. Лунные не стареют, и людям неизвестны способы, как им можно было бы навредить; оттого им чужда смерть — однажды они всего лишь возвращаются в свет.

Десятилетиями они живут в своих таинственных друзах, соединяясь с потоком изначального света, пока не уходят в него навсегда. Они забывают тела, отрываются от материального и находят свою суть, и всё человеческое должно