В огне повенчанные. Рассказы - Иван Лазутин

И вот откуда-нибудь, из-под Рязани или из дальней Сибири, старушка мать услышит по радио или вычитает сама из настенного календаря, что построили в Москве такой большой дом, где хранятся ордена погибших па войне. А у ее сыночка, как он писал в письмах, было три медали и орден. Приедет она в Москву, войдет в этот красивый и печальный дом, пронизанный солнцем, и ей скажут в особом окошечке, что орден ее сына находится на таком-то этаже, в таком-то секторе, в такой-то комнате. И тут же, чтобы старушка не забыла, дадут ей бумажку, вроде билетика, где стоят три цифры и фамилия сына. Войдет она в лифт… Лифт бесшумно поднимет ее на нужный этаж. Вежливый дежурный проводит старушку. И вот на красной бархатной подушечке она увидит под стеклом, как в музее, боевой орден и медали своего сына. А внизу надпись красивыми разборчивыми буквами. Все, как полагается: и фамилия, и имя, и отчество, и когда родился, и откуда родом, и где погиб, и где похоронен. Долго будет стоять в скорбном молчании согбенная мать, припоминая, как начал ходить ее сынок, как произнес он первое слово «мама», как потом, когда уже подрос, бегал вместе с большими в лес, на речку. А как вырос, даже не заметила, так быстро пролетело время — в трудах, в заботах и хлопотах.

В этом печальном доме не совьет себе гнезда радостная улыбка. В нем будут царить высокое благоговение и торжественная тишина. И не лики святых, а боевые ордена будут отражены в зрачках грустных глаз посетителей. Не религиозный фанатизм сдавит настрадавшееся сердце, а волны то горьких, то сладких воспоминаний захлестнут его в своем прибое».

Размечтавшись, Шадрин дошел до того, что увидел и свои ордена на алой бархатной подушечке под стеклом. Он отчетливо представил лицо матери, склонившейся в немом молчании над наградами. Увидел скорбные складки ее рта. Она в черном кашемировом платке, сползшем с седой головы на опущенные плечи. По глаза ее сухи. Все слезы выплаканы, на дне души осталась одна сухая, полынная горечь. Вот она молча встает на колени и делает земной поклон. Но не только перед его подушечкой… Она это делает посреди светлой просторной комнаты. Мать кланяется всем, чьи награды лежат в этой комнате рядом с орденом и медалями ее сына. Она — мать им всем, а они — все ее сыновья.

Она — мать Скорбящая…

…Внезапно мысли Шадрина оборвались… А вдруг в ящике с орденами, что стоит у него в изголовье, нет никаких документальных записей о тех павших в боях, на чьих гимнастерках еще совсем недавно были привинчены эти высокие награды? В его воображении ордена трескались и плавились уже не в пламени горящего танка, а в доменных печах, куда их ссыпали. Расплавленный металл тяжелее ртути… Что?.. Что сделают из этого металла, каждый миллиграмм которого овеян дымами боев, освещен заревом орудийных вспышек? Может, из него отольют станки, сделают комбайны, отбойные молотки для шахтеров?.. Нет!.. Этого не должно быть!

И вдруг, словно под лучом мощного прожектора, в воображении Шадрина встала другая картина. Москва в радужном мерцании… Красная площадь. Шадрин стоит у памятника Минину и Пожарскому. За его спиной собор Василия Блаженного, слева, чуть впереди, — Мавзолей Ленина. Прямо перед ним — старинное здание Исторического музея. А справа… Справа возвышается невиданный в истории зодчества памятник. Уже издали своей монументальностью и необычностью композиции памятник приковывает внимание. Шадрин идет к памятнику и вливается в живую человеческую реку. Но тут же он замечает, что это не обычная людская процессия, какие он видел на праздничных демонстрациях. Люди снимают шапки. Люди молчат. Люди о чем-то задумались. Шадрин видит их лица. Они угрюмо-сосредоточенны. И вдруг он слышит вопрос прохожего, который вливается в человеческий поток, плывущий к памятнику:

«Кому этот памятник?»

«Неизвестному солдату», — ответил чей-то глухой голос.

«А почему все сняли головные уборы?»

Никто не ответил.

«В честь чего такое скорбное шествие? Что это — траур?» — повторился тот же голос.

«Да», — со вздохом отозвался пожилой человек с обнаженной седой головой.

«Почему?»

«Разве вы не знаете, из чего отлит этот памятник?»

Тот, кто спрашивал, недоуменно пожал плечами: «Нет…»

«Он из орденов погибших на войне».

Диалог оборвался. Было слышно только шарканье подошв о каменную брусчатку Красной площади да бои часов на Спасской башне.

Шадрин всматривается в памятник, в суровые, пророчески мудрые и вместе с тем добрые черты лица воина. Все, что есть гордого и светлого в человеческой судьбе, все отражено на этом лице: мужество, воля, земная тоска уходящего из жизни. И нежность… Затаенная мужская нежность, которую не заволокли окопные дымы. Бронзовый воин как бы шепчет молчаливому людскому потоку: «Люди!.. Там, на войне, мы не только ходили в атаки, не только стреляли из пушек… Мы любили… Мы всегда помнили о вас, наши братья и сестры. А вы, наши юные невесты… О, если б вы знали, какие волшебные туманы солдатской мечты плавали в прокуренных блиндажах!.. Мы писали вам короткие, как автоматная очередь, письма. Вы ждали нас… Мы не пришли к вам. И вот теперь вы уже не юные. У многих из вас я вижу седину на висках. В глазах ваших затаилась грусть… И если когда-нибудь недобрый человек, желая обидеть, назовет вас старыми девами, — не печальтесь, будьте горды, наши ровесницы… Ваше одиночество — награда тем, кого вы не дождались. Мы всё знаем… Когда к вам приходили похоронные, вы хоронили не только нас, но и свои мечты. Над нашими могилами памятником нам вы поставили свою чистую и верную любовь. Так будьте же горды своей судьбой! И если она, как вечно ноющая рана, иногда причиняет вам душевную боль, помните всегда: вы и сегодня с нами. Прямо и гордо смотрите в глаза тем вашим счастливым подругам, которые купаются в лучах семейного благоденствия и не знают, что такое одиночество, что такое опаленные сердца юных невест, не дождавшихся своих нареченных. Не плачьте, когда, перечитывая наши пожелтевшие солдатские письма, вы вспомните все, что ждали от жизни и в чем жизнь вам отказала…»

С людским потоком Шадрин все ближе и ближе подходит к памятнику, пристально всматриваясь в лицо бронзового воина. По спине Дмитрия пробегает дрожь. Гений художника сумел вдохнуть в холодный, неживой металл живую огненно-опечаленную душу… В этом многотонном бронзовом монолите, сплавленном из тысяч орденов убитых воинов, в каждой капле священного металла, — большая человеческая судьба. Не нужно спрашивать, почему так задумчивы лица, отчего затуманены взоры тех, кто подходит к памятнику. Почти у каждого кто-то не вернулся с войны.

Цветы… Цветы… Горы живых цветов у памятника. И рядом часовой, застывший в торжественном карауле. Внизу, у подножия памятника, на бронзовом постаменте надпись:

«Люди! Если последние капли нашей крови, последнее дыхание наше согревают вас сегодня, значит, мы с вами, значит, мы не забыты. Спасибо вам, люди, за добрую память о нас».

…И вдруг, точно в налетевшем вихре, все закружилось, спуталось, растаяло… Великий пантеон, согбенная мать, Красная площадь, бронзовый памятник, цветы, часовой — все вдруг куда-то бесследно потонуло. Остался только ящик с орденами в изголовье, а за окном — Пинские болота, осенняя дождливая ночь, в грузовике — пустые бочки из-под бензина, в кармане — пустой кисет… А впереди — бои, бои…

МЕТЕЛЬ

Войска 1-го Белорусского фронта готовились к наступлению. После зимы, за которую передняя линия фронта почти не изменилась, солдаты, ободренные первыми лучами весеннего солнца, с нетерпением ждали приказа наступать. Опостылели топкие Пинские болота, где в землю не вроешься: копнешь на штык лопатой, и уже под мерзлой коркой земли сочится вода. Устали мечтать о настоящей жизни. Вспоминались далекие дни гражданки, когда ложились спать не в сапогах, свернувшись калачиком и прижавшись спиной к груди товарища, а как полагается человеку по-человечески.

Два с липшим года хлебал я похлебку из солдатской походной кухни, износил не одну пару кирзовых сапог, сменил две шинели, научился бриться, стоя перед осколком зеркала в пятачок, неделями зимой не бывал в тепле, под крышей… Но то, что пришлось пережить в начале марта 1944 года, забыть невозможно. Мальчиком слышал я от деда страшные рассказы о зимних буранах, в которые гибнут сбившиеся с дороги путники и падает скот. Из книжек имел представление о бедах в ночную пургу. И вот самому пришлось испытать капризы стихии.

Метель бушевала три дня и три ночи. В первый день некоторые шоферы-ловкачи еще ухитрялись тараном пробиваться через наметенные на дорогах высокие, в человеческий рост, сугробы, но к вечеру машины стали, окутанные со всех сторон снежными заносами, над которыми туго натянутой невидимой струной звенел белый ледяной песок. Вьюга подвывала на разные голоса: то приглушенно гнусавила, то тоненько взвизгивала.