Ворожей (сборник) - Владислав Сосновский

Чайка слегка приподнялась, оголив худенькие плечи, вертикально перехваченные тонкими кружевными полосками ночной рубахи, внимательно всмотрелась в карточку. Затем встала в рост, бросив на стену большую, громоздкую тень, и сшагнула на пол. Быстрым движением взяла спички, которыми зажигала свечи, и воспламенила край снимка.

Фотография сначала медленно, а затем мгновенно и целиком вспыхнула в алых пальцах Чайки. Она подбежала к форточке и выбросила листочек пламени в воздух.

Я безмолвно наблюдал за происходящим, понимая, что за всеми действиями Чайки кроется особый смысл.

– Она заговоренная, – объяснила свой поступок Чайка и, видя, что до меня не совсем доходят ее слова, добавила: – Твоя бывшая жена при помощи кого-то закляла фотографию. С этим заклятием она верила, что рано или поздно ты к ней вернешься. А я не хочу тебя отдавать, Ветер. Ты – единственный, кем и для кого я могу жить. Считай меня эгоисткой, колдуньей, вздорной сумасбродкой, но я не хочу тебя отдавать. Не хочу!

Чайка подошла и обвила мою шею руками.

– Разве только ты сам скажешь мне, что уходишь. Я не стану тебя осуждать: ты – ветер и сам не знаешь, где будешь завтра. Куда пошлет тебя Наблюдатель. Просто тогда я тоже улечу куда-нибудь. Навсегда.

– Эта фотография несла бы тебе только беды и неудачи, с которых, кстати, и началось твое путешествие. Вспомни! Пир с пограничниками, а потом потеря всего. Карточка была заговорена на полный провал, крах и крушение устремлений. Твоя слепая жена не учла только, что на пути может появиться кто-то зрячий. В остальном, ею все было задумано верно. Вместо белого коня ты вернулся бы в Москву на старой кляче. Разбитый, нищий и больной. И вот тут бы она тебя обогрела и снова, бедненького, поставила на ноги. Тогда бы ты уже от нее никуда не делся. А может, просто потешилась бы над твоей горемычной судьбой. Так что запомни, на свете есть силы, способные управлять даже явлениями природы, в частности, такими, как ветер. Теперь, надеюсь, тебе понятно, что твоя супруга не зря приезжала на аэродром, чтобы проводить в дальнюю дорогу. Сейчас ты в безопасности, и дальше все у тебя будет хорошо, милый. Поверь мне. Чайка знает, о чем кричит.

– Честно говоря, – сказал я, пораженный, – мне иногда становится с тобой страшновато. Тебе все известно: что было, что есть и будет.

– Я не могу знать все. Особенно то, что касается нас с тобой. Иначе жизнь потеряла бы смысл. В этом и заключается мудрость Смотрителя. Но теперь, мне кажется, будет все хорошо. Просто Учитель открывает иной раз для меня тайную дверь в совсем другой мир, в котором обзор гораздо больше. Тогда я замечаю то, чего не видят другие. Мне думается, это связано с моим страшным детством, унылой, одинокой юностью, с огромным железобетонным крестом, который я тащила на себе всю жизнь. Поэтому, я думаю, Наблюдатель и взялся опекать меня. Я постоянно слышу Его присутствие. Учитель движет моими мыслями, шагами, крыльями. Вот почему, ступая по воде, я не проваливаюсь, а летая, не разбиваюсь о скалы. Знаешь, я даже чувствую – Он благословляет нашу близость. И уже готовит чистую Душу для будущей дочки. Или сына.

Мы помолчали, обнявшись, ощущая приближение чего-то таинственного и прекрасного.

Свечи тихо и призрачно освещали снизу живой портрет Чайки, и мне показалось, что она вот-вот сойдет с него.

– Если Он подарит нам, – сказала задумчиво Чайка (она теперь сидела в ночной рубахе среди застывших волн одеяла, как лилия в белом пруду). – Если Смотритель…

– Он обязательно… – сказал я. – Он не может не подар…

– Иди ко мне, – сказала она.

Я подошел и положил руки на плечи Чайки, на худенькие костяшки, на которых она всю жизнь несла жуткую, тяжеленую ношу.

…И настала ночь. Долгожданная, крылатая ночь. Она тепло и нежно приняла в свои объятия, радушно впустила к себе, в ласковую темень, зыбко освещаемую желтым заоконным фонарем.

Я успел услышать лишь дробный бег будильника по столу. Дальше все звуки исчезли, затонули в шуме нашего полета.

Широкая радость покаяния тронула меня своею веткой. Словно легкий бриз дальних дрожащих струн прокатился по мне.

Мы с Чайкой играли друг на друге, будто на невидимых чутких инструментах, вздрагивая от неожиданных созвучий, и вслушивались в них, как в новоприобретения. Прогибаясь и постанывая от восторга.

Нас плавно несло по долине, и мы трогали все растения и цветы, попадавшиеся на пути.

Я нашел губами набухшие почки грудей Чайки, не переставая при этом плыть пальцами по шелковой коже, угадывая округлый живот и упругие бедра.

Я проваливался в мягкую траву ее душистых волос и, выныривая, нырял снова, исступленно повторяя одни единственные, заполнявшие всю мою суть слова: «Я люблю тебя»!

И снова припадал к груди Чайки.

А рука уже нашла чуть жестковатую, курчавую травку ее лобка, ее маленького вселенского треугольничка, и Чайка содрогнулась с кошачьим извивом и счастливыми судорогами:

– Боже! Как хорошо! Неужели так будет всегда?

Я поцеловал кончик ее уха.

– Теперь так будет всегда. До самых березок.

– Растяни эту прелюдию, чтобы я в ней растворилась без остатка, – попросила Чайка.

Растянуть прелюдию, сознаюсь, было нелегко: я слышал, как уже кипит и вздрагивает во мне кровь, ощущал, как дрожат руки, и что-то натужно рвется во внешний мир. Но пообещал.

И тогда Чайка, не спрашивая, влекомая лишь порывом желаний, сама начала целовать меня: лицо, шею, грудь и ниже… пока ее маленькие, сухие ладони крепко не обняли мой орган, мой изнывающий, жесткий ствол.

Я почувствовал осторожные, обжигающие прикосновения Чайкиных губ, ласковое движение языка и острый, но тоже осторожный обхват зубов.

Мне показалось, я умираю. Или уже умер. Во всяком случае, все, что происходило, осуществлялось в некоем другом мире, другом измерении, под властью иных сил, не связанных с сознанием. И только подсознание тихонько хихикало где-то внутри. Но всему этому не было названия. Да и существует ли оно вообще?

Всепроникающее божество – Дакини, которое изобрели и о котором знали лишь древние индусы – властвовало над нами во всю свою силу.

Наигравшись, и достигнув какого-то своего предела, Чайка, наконец, горячо выдохнула:

– Иди ко мне!

Я вошел в нее со всей страстью истомленной плоти. Неистово, жадно, безумно, то взлетая, то проваливаясь в бездну. Это был шторм, в котором меня бросало из жизни в смерть, и в новое рождение. Я перешагивал в другой мир и проваливался в вечный полет. И снова возвращался.

Когда же моя раскаленная лава низверглась в Чайку, она горько и отчаянно заплакала.

– Что ты? Что с тобой? – испугался я.

– Я не могу! – исступленно рыдала Чайка и горячие слезы падали мне на плечо. – У меня не получается. Я не кончаю. Как только подступает то, что испытал сейчас ты, и что, естественно, должна испытывать каждая женщина (так я думаю), перед моими глазами вырастает отец с ружьем в руке. Такой, каким он был, когда стрелял по чайкам. Понимаешь?

Я содрогнулся, но все понял. Я понял, что в подвалах разума Чайки с малых лет стоял, стоит и еще, возможно, долго будет стоять человек с карабином. Это он одним пьяным выстрелом пересек ее нервную систему. Потому-то Чайка и не достигала того, чего должна была достичь. В ней жил палач, приговоривший ее к отрицанию мужчины. Не зря Чайка хотела дочку, а не сына. Я осознал, что Наблюдатель не случайно свел нас и сделал так, чтобы я все понял. Мне нужно было спасать Чайку. Я любил ее и не мог предать, бросить, отвернуться. Нужно было увести Чайку еще дальше, в долину, чтобы она позабыла обо всем, и ее распятое тело исчезло из вида.

Успокоив Чайку поцелуями, я начал все сначала. Я решил довести ее ласками до того состояния, когда Чайка забылась бы полностью, а ее желание, ее неутоленная жажда сорвала пудовый замок, и жизнь хлынула бы в нее, как в открытые шлюзы.

Я целовал ее волосы, целовал, едва касаясь губами, шею, грудь, живот, спину, руки. И начинал все заново, шепча о своей любви. Затем все повторялось по обратному кругу. Наконец, под моими поцелуями Чайка снова заплакала. Но это были слезы упоения и счастья. Она позвала меня к себе, но теперь я не спешил. Я снова целовал ее трепетно и нежно. Дышал Чайкой, как морским ветром, как синим воздухом над океаном. Я упивался ею, словно редким цветком. Нашим домом был Дом в океане.

И настал момент, когда Чайка закричала, чтобы я вошел к ней. Я вошел и был тем, кем был от рождения – огнем. И Чайка достигла.

Она крепко обняла меня и прошептала: «Теперь у меня есть знание. Я вся распахнута».

Так, обнявшись, мы уснули до утра, забыв про былые горести и печали.

Утром я проводил Чайку до библиотеки, где она работала.

Мы вошли в прохладное помещение с устоявшейся тишиной и плотным запахом книг. Ровные, почти до потолка, стеллажи строгими рядами стояли позади служебного стола – рабочего места библиотекаря, то есть непосредственно Чайки. Перед столом, как положено, тянулся от стены к стене барьер мореного дерева с небольшим проходом внизу для персонала.