Зимняя вишня (сборник) - Владимир Валуцкий

— Тают белые снега? — и получила ответ, видимо, утвердительный, потому что, обернувшись, выдохнула: — Успели! — и за руку ввела меня в соседнюю дверь, в темноту.

И тут я услышал громкий и жесткий крик, от которого невольно похолодел:

— Резать!.. Ре-езать!

Не помню, как меня запихнули в кресло, я сидел где-то с краю в последних рядах, потирая ушибленную впотьмах коленку, — а голос продолжал негодовать и требовать крови…

— Антон Ионыч смотрит материал молодого режиссера, — шепотом пояснила Ландау и скользнула к пульту, где что-то светилось и откуда (я не смел оглянуться) исходил негодующий голос:

— Резать! Резать!..

На экране шла какая-то безобразно исцарапанная пленка. Девушка с очень знакомым лицом медленно ехала на велосипеде, и ее временами густо перекрывали то волнистые линии, то цифры. Ехала она довольно долго.

— Резать, — убежденно повторил голос.

— Зарезана до предела, — ответил кто-то с тоской.

— Антон Ионыч, — пробасили за моей спиной. — Она, понимаете, Прасковья, должна махнуть Павлу рукой…

— Что? Какая Прасковья?

— Героиня, вот эта…

— Кому должна? Чем? Ерунда! — безжалостно отвечал Антон Ионыч. — Отрежьте руку. Ее, этой самой, как ее, черт… Прасковьи.

— …должно, быть в пять раз меньше! В десять! Знак! Блик! Зритель уже заснул. Вы что, не видите, что зритель уже заснул? — воскликнул Антон Ионыч.

Я вздрогнул, потому что единственным зрителем в зале был я. Я даже пошевелился в кресле, дабы не возникло сомнений, что я вовсе не спал, а во все глаза глядел это странное кино.

— Почему она вообще — Прасковья? — помолчав, прибавил Антон Ионыч. — Незапоминающееся имя, клянусь вам. Не мешайте смотреть, — сердито заключил Антон Ионыч, хотя никто его не перебивал.

За моей спиной тяжко вздохнули. А на экране тем временем происходили вещи совершенно удивительные. Героиня Прасковья, которую за что-то невзлюбил Антон Ионыч, спорила с неизвестным бородачом, но говорил один бородач, а несчастная Прасковья только разевала рот, и бородач терпеливо ждал, когда она закончит свой немой, но судя по всему, резкий монолог. Я приготовился услышать новый разнос, но Антон Ионыч, вопреки моему ожиданию, молчал.

— Вот это — изящно, — молвил он наконец. — Сразу видно: актрисе есть что играть. Раз, два, три, четыре… — вдруг начал считать Антон Ионыч вслед уходящей Прасковье, потом случилось совсем чудное: он запел. — На-ри-ра-ра… — увлеченно напевал Антон Ионыч, а Прасковья уходила вдаль. — На-ри-ра… Повернулась! — воскликнул Антон Ионьи, и героиня действительно обернулась. — Здесь — резать.

Махнув внутренне рукой, я не пытался больше ничего понять. Меж тем по экрану куда-то побежало множество ног в сапогах, преобразившись с отъездом аппарата в людей, волокущих под дождем брезент, причем ноги начинали бежать несколько раз, с одного и того же места. Бас объяснил, что брезент отберут по Прасковье. Антон Ионыч согласился, заметив, однако, что ноги нужно резать. Потом зажегся свет, и я увидел, что зал облицован тысячью довоенных матерчатых абажуров.

Все оглянулись назад, я тоже. Возле пульта сидели женщина в белом халате, парень в очках, сбоку от них Оля Ландау, а посередине — Антон Ионович Щегол, которого я сразу узнал по «Кинопанораме».

Еще тогда, у телевизора, я заметил, что Антон Ионыч и правда похож на какую-то птицу, но теперь я твердо убедился, что птица эта — орел, как бы ни шло это вразрез с несерьезной фамилией Антона Ионыча. Да, он был пожилым орлом, увековеченным в камне, — так значительно было его лицо с непомерным носом; волосы седыми перьями торчали на затылке, а глаза даже за стеклами очков горели истинно орлиным вдохновением — при этом глядели они прямо на меня. Я оторопел. Но тут Антон Ионыч как бы очнулся, и я с облегчением понял, что глядел он не на меня, а сквозь меня, в пустоту.

— Жаль, — проговорил Антон Ионыч, и в каменные черты его вернулась жизнь. — Жаль, юные друзья, что мы ленивы и нелюбопытны. Да, нелюбопытны! — возвысил он голос, вставая, и я с удивлением обнаружил, что одет Антон Ионыч совсем не по-орлиному, в куцый джинсовый костюмчик. — Ибо если бы вы полюбопытствовали, что пишет по поводу монтажа Евтихиан Михеев (при этом имени все как-то мигом заскучали), мы не спорили бы сегодня о длиннотах. Когда ваш покорный слуга делал одну картину, вам ее, конечно, во ВГИКе не показывали… Но не в этом суть… ее могли бить за что угодно, но, простите — режиссер не ленился работать ножницами! Да! — решительно тряхнул Антон Ионыч головой, на секунду задумался, и снова орлиное вдохновение озарило его лицо: — Запомните — ритм, ритм и ритм; и если актеру нечего играть — резать, резать и резать! Это не я вам говорю, это вам Евтихиан Михеев говорит. Машина пришла? — неожиданным образом заключил Антон Ионыч свою речь.

Какой-то ассистент побежал узнавать насчет машины. Очкастый режиссер со своей командой хмуро потянулись к дверям, доставая сигареты. Оля Ландау, взглядом приказав мне не двигаться с места, стояла уже возле Антона Ионыча, прижимая к груди мой сценарий. Но прежде чем ей удалось раскрыть рот, Антон Ионыч еще раз поразил меня непредвиденностью своих поступков: он вдруг ухватил редактора-организатора под микитки и весело заявил:

— Эх, хорошо быть режиссером!

— Антон Ионыч, — невозмутимо высвободилась Оля. — Вот сценарий. А вот — автор.

— Автор? — сказал Антон Ионыч. — Какой автор?

Я встал, чувствуя, как ускоряет биение мое сердце, и нелепо поклонился. Антон Ионыч поглядел на меня с недоумением, взял скоросшиватель и раскрыл на первой страничке.

— А! — воскликнул Антон Ионыч и снова взглянул на меня, но уже осмысленно. — Прекрасный автор! Где вы пропадали? Щегол, народный артист, — зачем-то представился он, пожимая мою руку, и опечаленно обратился к Ландау: — Черт возьми, но как же быть, я сейчас улетаю, в эту, как ее, черт…

— Без паники, Антон Ионыч, у вас есть пять минут, — сказала Оля. — Этого вполне хватит, чтобы высказать свои соображения автору, а худсовет мы проведем без вас, с учетом вашего мнения.

Разумной и трезвой девушкой была Оля Ландау, и не зря, видимо, держали ее в объединении «Бриг» редактором-организатором. С растущим облегчением я понимал, что самому мне говорить не придется, — так решительно она повела дело. Она усадила Антона Ионыча обратно в кресло, и он сел покорно, а мы сели напротив него.

— Вы сочинили один великий эпизод, — значительно молвил Антон Ионыч. — Великий! Это когда она, как ее, черт… улетает, и город, если я не ошибаюсь… — Антон Ионыч залистал сценарий, но то, чего хотел, не нашел и папку захлопнул. — Я не ошибаюсь, а вы догадались, о чем речь. Так вот, этот эпизод напомнил мне… У вашего покорного слуги был один фильм, весьма в свое время битый, его мало кто видел…

— Я видел, — сказал я пересохшим горлом. Антон Ионыч ужасно обрадовался:

— Серьезно? Смотрите-ка, оказывается, кто-то еще помнит неплохие картины! Но не в этом суть, — посуровев, продолжал Антон Ионыч. — Вы, конечно, читали Евтихиана Михеева?

— Я… не…

— Что? Немедля в библиотеку! Этот великан мысли сказал: если в сценарии есть хотя бы один, но — Эпизод, вы понимаете, с большой буквы, то фильм в кармане. Я его вижу… У-у-у, — растопырив ладони, прогудел Антон Ионыч, обратясь на мгновение, как я понял, в летящий самолет. — А остальное, — легко приземлившись, заключил он, — дописать несложно, работы вы, как вижу, не боитесь, не так ли, юный друг? — И в знак расположения Антон Ионыч хлопнул меня по коленке, одновременно бросив взгляд на дверь, в которой переминался вернувшийся ассистент.

— Но ведь сценарий уже… — начал было я, но тут же получил от бесцеремонного редактора пинок ногой под креслом.

— Значит, — поднимаясь вслед за Антоном Ионычем, сказала Ландау, — мы можем с первым вариантом выходить на худсовет?

— Худсовет — это я, — заметил Антон Ионыч.

— Разумеется, — согласилась Оля и потянула сценарий из рук Антона Ионыча, но тот не отдал, сказав:

— Перечту в дороге. За границей, знаете, особенно хорошо думается.

Он снова пожал мне руку, расцеловал Олю в обе щеки, с подмигиванием повторил, что хорошо быть режиссером, — и исчез вместе ассистентом. Обратный путь мы совершали, не торопясь.

— Все отлично, — говорила Оля. — Что же вы там такое сочинили? Не терпится прочитать. Это правда ваш первый сценарий?

— И последний, — отвечал я.

— Пока — последний, — поправила Оля. — Сценарий всегда бывает первым и никогда — последним. Видели такого усатого в нашей комнате?

— Который не хотел ждать Мамаева побоища?

— Побоище, похоже, еще впереди… Так вот, он каждый раз клянется, что пишет последний сценарий и уходит в прозу — и про «Белые снега» он так говорил, а сегодня принес новую заявку… Кстати, у вас с собой паспорт?