Повести о прозе. Размышления и разборы - Виктор Шкловский

«Мертвые души» — это не только то, что Гоголь сам называл «малой эпопеей», но и в какой-то мере начале большой эпопеи.

«Зерцало», около которого сидит Чичиков с одной стороны, а с другой стороны — важный чиновник и Собакевич, — это торжественность ирон-комической поэмы.

Колесо чичиковской брички катится по России, скупает Чичиков мертвые души, кажется, что доедет он и до Казани, и до пустых степей Херсонской губернии, которую он хочет заселить мертвыми душами для последующего залога их в казну.

Катятся, катятся колеса по дороге. Кругом уныло-великолепная Россия.

Гоголь мечтает сопоставлением этих двух планов вырастить нечто большее: воскресшая Россия должна выйти на свою собственную историческую дорогу и услыхать волшебное слово «Вперед!».

Тогда воскреснут и герои поэм, в том числе и Чичиков и даже Плюшкин, которого сам Гоголь в первой части называет «прорехой».

Вопрос о разрешении конфликтов чрезвычайно сложен; он не разрешается жанровыми применениями, жанры только осмысливают метод разрешения.

Дантовская «Божественная комедия» в «Аде» конкретна; люди названы — это современники Данте, участники политической борьбы. Круги «Ада» так переполнены флорентинцами, что для других народов и племен не хватает места. Герои античности более названы, чем показаны.

«Чистилище» в средних песнях живет оживленным столкновением с Беатриче — почти любовной ссорой.

Песни «Рая» больше всего похожи на грандиозную программу живописной росписи какого-то собора.

Первым почувствовал связь Гоголя с Данте Герцен; он записал в дневнике 29 июля 1842 года о «Мертвых душах»: «Тут, переходя от Собакевичей к Плюшкиным, обдает ужас: с каждым шагом вязнете, тонете глубже. Лирическое место вдруг оживит, осветит и сейчас заменяется опять картиной, напоминающей еще яснее, в каком рву ада находимся, и как Дант хотел бы перестать видеть и слышать — а смешные слова веселого автора раздаются. «Мертвые души» — поэма, глубоко выстраданная. «Мертвые души». Это заглавие само носит в себе что-то наводящее ужас»[147].

Метод развертывания «Божественной комедии» — беседы с душами мертвых, вероятно, был использован в посещениях Чичиковым продавцов душ.

Позднее мысль об аналогии «Мертвых душ» с трилогией Данте «Божественная комедия» была высказана проф. С. Шамбинаго в книге «Трилогия романтизма» (М., 1913). Пафос книги С. Шамбинаго в том, что он считает Данте не реалистом, а романтиком и делит его творчество на три романтических периода.

П. В. Анненков, рассказывая о жизни Гоголя в Риме, говорил про него: «Он сам говорил, что в известные эпохи одна хорошая книга достаточна для наполнения всей жизни человека. В Риме он только перечитывал любимые места из Данте, „Илиады“ Гнедича и стихотворения Пушкина»[148]. Во время 150-летнего юбилея со дня рождения Гоголя проф. Н. Степанов в журнале «Москва» дал короткую сводку по этому вопросу в главке «Как должны были закончиться „Мертвые души“.

Поэма «Мертвые души», очевидно, намечалась как трехчастная или трехпесенная.

Вопрос об отношении «Мертвых душ» к эпосу был осложнен тем, что Константин Аксаков напечатал брошюру, в которой связывал Гоголя с Гомером, считая, что эпосу присуща бесконфликтность. Брошюра Аксакова выводила поэму Гоголя из истории: «Несколько слов о поэме Гоголя „Похождения Чичикова, или Мертвые души“, написанные Константином Аксаковым и изданные в 1842 году, вызвали резкое возражение не только Белинского, но и возражение Гоголя.

Белинский услышал в этой статье, идущей из враждебного лагеря, подтверждение своих опасений.

Гоголь, проводя Чичикова через дворянские поместия и в то же время показывая реальную, но невнятную песенную Россию, обещал в торжественной форме нечто иное и в то же время традиционное. Он писал, используя торжественные слова:

«Может быть, в сей самой повести почуются иные, доселе еще не бранные струны, предстанет несметное богатство русского духа… и мертвыми покажутся перед ними все добродетельные люди других племен, как мертва книг» пред живым словом».

Это было сказано высоким стилем, на который Гоголь имел право, но это не было поддержано точным раскрытием, что же живого в той монархической России, идущей к крымскому поражению и к самоубийству царя Николая I?

Силы были, и была быстрая езда, которую любил народ, была птица-тройка, но странно было сказано о ней: «…летит с обеих сторон лес, с темными строями елей и сосен, с топорным стуком и вороньим криком».

Невеселый летит навстречу лес, его как будто сводят наголо те самые купцы, которые «летят навстречу… на облучках своих кибиток».

Обещания Гоголя о будущих героях повести тревожили Белинского, и он писал об этом в «Объяснении на объяснение» по поводу поэмы Гоголя «Мертвые души». Белинский приводит гордые слова о будущем прославлении героев и о появлении новых. Белинский замечает: «Да, эти слова творца „Мертвых душ“ заставили нас часто и часто повторять в тревожном раздумий: „Кто знает, впрочем, как раскроется содержание «Мертвых душ“?.. «Именно кто знает?..» Много, слишком много обещано, так много, что негде и взять того, чем выполнить обещание…»[149]

Гоголь уезжал из России, желая увидеть ее самым широким планом, но элементы композиции не сводились, образы были реальны, но требовали иного, грозного, а не благостного разрешения конфликта.

Гоголь не решался себе сказать, что многое должно сгореть в той России, которая выполнит высокие обещания. Великий писатель как бы недочитывал то, что было им самим дописано в «Ревизоре» и «Мертвых душах».

Гоголь спрашивал: «Русь, куда ж несешься, дай ответ? Не дает ответа».

Растоптала Чичикова тройка — не попутчик ей был он.

Трудной дорогой пошла Русь. Мчится она, слыша с вышины знакомую песню.

Конфликт поэмы был, наверное, предугадан и не был разрешен.

Гоголь сжег рукопись второго тома «Мертвых душ», пытался обратиться к чтению Священного писания и погиб.

Эта драма связана с общим конфликтом истории страны.

Эпопея, так широко показывающая николаевскую Россию, не могла кончиться примирением.

Правдивость развязки «Войны и мира» в том, что эпопея Толстого кончается торжеством народа. Герои же приходят в новый конфликт друг с другом. Пьер спорит с Николаем, Николенька Болконский видит сон, в котором как бы дано восстание и разгром его.

Счастье Пьера и Наташи — только передышка перед грозою восстания декабристов.

Не имеет романной развязки «Анна Каренина», хотя в ней Левин ищет и как будто находит религиозное примирение.

Достоевский в 1866 году допишет «Преступление и наказание». Раскольников будет сломлен своим преступлением, но не смирится перед тем конфликтом, который в какой-то мере обусловит само преступление.

Соня Мармеладова передала Раскольникову Евангелие; начинается «история постепенного обновления человека», но тут книга обрывается на словах: «Это могло бы составить тему нового рассказа, но теперешний рассказ наш окончен».

Толстой через 33 года заканчивает «Воскресение»: оставляет Нехлюдова над чтением Евангелия: «…Чем кончится этот новый период его жизни, покажет будущее».

Между двумя революциями высоко и противоречиво связал трагедию Гоголя с историей России Александр Блок. Он пытался высказать свое предчувствие, сказав и о судьбе России, и о судьбе Гоголя в статье «Дитя Гоголя» (1909).

Он считал, что Гоголю предвиделась «новая родина, синяя даль, в бреду рождения снящаяся Россия».

Он считал, что Гоголь предвидел чудо.

«Как перед весной разрываются иногда влажные тучи, открывая особенно крупные, точно новорожденные и омытые звезды, так разорвалась перед Гоголем непроницаемая завеса дней его мученической жизни… Открылась будущая Россия»[150].

Перед смертью в бреду Гоголь кричал что-то о «лестнице». Блок говорит про Гоголя: «…до того вещественно было у него представление о какой-то спасительной лестнице, выбрасываемой из небесного окна»[151].

Здесь дано невнятное предчувствие «Двенадцати» я противоречивая попытка Блока связать революцию с религией, с Христом как знаменем человечества, с «лестницей… выбрасываемой из небесного окна».

И. А. Гончаров, автор «Фрегата „Паллада“

Форма, принятая в этой книге, в какой-то мере освобождает нас от обязательства последовательно анализировать все творчество писателей, имена которых здесь упоминаются. Поэтому мы не поднимаем сложного вопроса об особенностях романов Гончарова и о месте их в русской литературе.

Некоторые черты, характеризующие отношение этою писателя к русской действительности, мы попытаемся дать в анализе «Фрегата „Паллада“.