История Венецианской республики - Джон Норвич

Однако на следующее утро, когда он покидал дворец, к нему вернулось присутствие духа. Его брат Марко спросил, пойдет ли он по маленькой крытой лестнице, ведущей прямо к боковым дверям, где ждала его лодка. «Нет, — ответил он. — Я спущусь по той же лестнице, по которой поднимался, когда стал дожем». Так он и сделал, а потом уплыл к величественному зданию на первой излучине Большого канала. Он строил его для себя, и до сих пор оно носит его имя.

Через неделю его преемник, Паскуале Малипьеро, на службе в честь дня Всех святых, проводимой в Сан Марко, узнал, что Франческо Фоскари умер. Дольфино описывает, как переглядывались члены синьории, «прекрасно зная, что это они укоротили его жизнь», и в самом деле, нет сомнений, что смерть наступила в результате сердечного приступа. Казалось, бремя вины должно было лечь на всех, и этим объяснялась торжественность, с какой проходили похороны. Вдова Фоскари возражала против этой пышности, горестно восклицая, что уже слишком поздно республике пытаться исправить те злодеяния, которые она причинила своему самому верному слуге. Но ее возражения оставили без внимания. В четверг 3 ноября тело уложили в зале синьори ди нотте, прямо в нижней аркаде, со всеми регалиями: одежды из золотой парчи, меч, шпоры, на голову снова надели корно. Оттуда его торжественно, в сопровождении служителей Арсенала, под золотым зонтом, пронесли через Мерчерию, по деревянному мосту Риальто, к церкви Санта Мария Глориоза деи Фрари. Среди двенадцати несущих траурный покров шагал Малипьеро, одетый как простой сенатор. Совершенно ясно подразумевалось, что Фоскари умер дожем.

Этот же обман подтверждает гробница, занимающая почетное место в стене, по правую руку от главного алтаря. Она заслуживает пристального внимания, во-первых, как любопытный образец переходной стадии между готикой и Возрождением, и во-вторых, тем, что заслужила одну из самых лестных оценок Рескина.[196] Но гораздо лучший памятник Франческо Фоскари — это, конечно, западный фасад Дворца дожей, смотрящий на Пьяццетту — от седьмой колонны с южного края до угла собора, где его изображение украсило новый вход во внутренний двор — Порта делла Карта.

Каковы бы ни были недостатки гробницы в церкви Санта Мария Глориоза деи Фрари, Порта делла Карта — настоящий шедевр. Ничто так живо не выражает дух Венеции, его позднеготический ореол, запечатленный на исходе Средних веков. А поскольку этот период совпал с правлением Франческо Фоскари, неудивительно, что этот гигантский портик на высоте второго этажа украшен статуей самого дожа в натуральную величину, преклоняющего колени перед крылатым львом святого Марка.[197] Постоянная война, пустые закрома, личная трагедия, все, что сопутствовало дожу в последние годы его правления, унижение, которым оно закончилось — все это было забыто. В памяти остались только победы: поверженные враги, расширенные границы, ходящие за полмира галеры и боевые корабли, величие, краски, парад. Это было время, когда весь дворец нарядился в кружевные одежды из мрамора белого и розового цветов — одно из самых вдохновляющих решений в истории архитектурного декорирования. Когда Гварьенто заканчивал свой «Рай», теперь — увы! — утраченный, на стене зала Большого совета. Перед самым падением Константинополя беженцы со всей гибнущей империи стекались в Венецию, считая ее самым византийским городом Европы, привозя с собой свои библиотеки, произведения искусства и дух просвещения и науки. (Самый выдающийся из этих иммигрантов, кардинал Виссарион, в качестве православного архиепископа Никейского сопровождавший своего императора на соборы в Феррару и Флоренцию, остался в Италии и стал князем католической церкви и одним из самых великих священнослужителей своего времени. Он подарил Венеции ценнейшее собрание книг, которое стало ядром библиотеки Марчиана.) Греческой общине была отдана старая церковь Сан Бьяджо. Только в следующем столетии они переместились в недавно построенную Сан Джорджо деи Греки. Репутация Венеции как города религиозной толерантности не имела равных в цивилизованном мире.

В других вопросах, надо заметить, Венеция сильно отстала. У нее не было таких авторов, как Данте, Петрарка или Боккаччо, не было таких гуманистов, как Леонардо Бруни, Леон Баттиста Альберта или Пико делла Мирандола. Даже в тех видах искусства, которыми всегда славилась Венеция — живопись, скульптура, и прежде всего, готическая архитектура, — в первой половине XV века она уступила искусным юным флорентийцам, таким как Мазаччо, Брунеллески, Гиберти и Донателло. В крупных тосканских городах начинался расцвет Возрождения, в Венеции оно едва пустило всходы. Немногие его проявления были робкими и не очень успешными.

Существовало несколько причин такой неповоротливости. Венецианцы были не мыслителями, но деятелями. Они доверяли опыту и испытывали недоверие к абстрактным теориям. Их гений был видим и ощутим, а позже — музыкален, он затрагивал скорее чувства, чем интеллект. Художники, мастеровые и купцы редко становятся великими поэтами и философами. К концу столетия венецианцы преуспели в новом искусстве книгопечатания и переплетном деле, однако на протяжении всей истории они лучше издавали книги, чем писали их.

С самых ранних времен Венеция больше тяготела к византийскому миру, чем к остальной Италии, и новая волна византийского влияния задела более чувствительные струны, чем идеи гуманистов, которые так сильно воздействовали на культурное развитие Ломбардии и Тосканы. Но Византия умирала, и вскоре семена Возрождения дали всходы и в Венеции, и урожай они принесли не менее богатый, чем в иных местах.

Глава 26

ОСМАНСКАЯ УГРОЗА

(1457–1481)

Если призыв «Уйдите!» остался незамеченным, быть может, призыв «Придите!» найдет отклик в сердцах…

Мы не желаем битвы. Мы уподобимся Моисею, молившемуся на горе, когда сыны Израиля бились с амаликитянами. На носу корабля или на вершине горы, мы будем просить у Господа нашего Иисуса Христа победы в бою для наших солдат…

В служении Господу мы оставляем престол наш и Римскую Церковь, вверяя наши седые власы и наше немощное тело милости Его. Он не оставит нас, и если не дарует нам безопасное возвращение, то примет нас на небеса и охранит Свой престол и Свою невесту — Римскую Церковь.

Поздним вечером 30 октября 1457 года, когда Паскуале Малипьеро принял знаки отличия, соответствующие его должности, под дружные приветствия подданных, он стал титулованным повелителем самой прекрасной державы Европы. Город блистал величием, торговля опять процветала, результаты скрупулезных подсчетов казначейства радовали, чего не было уже на протяжении многих лет. Политическая стабильность Венеции, которую не смогли пошатнуть несчастья двоих Фоскари, оставалась пределом мечтаний всего цивилизованного мира. Огромные сухопутные владения протянулись на запад до границ Милана и на север до самых Альп. Обстановка в Восточном Средиземноморье была не такой безоблачной, но и повода для серьезного беспокойства не давала. Константинополь пал четыре с половиной года назад, но перед этим республика заключила с султаном союз и до сих пор оставалась с ним в самых дружеских отношениях. Ее купцам гарантировали свободную торговлю всего за двухпроцентную пошлину. В турецких владениях позволяли открывать консульства. Короче говоря, не возникало никаких причин для того, чтобы торговля на Востоке велась бы менее активно или менее успешно, чем при Палеологах.

Если бы Мехмет II довольствовался тем, что уже покорил, остановил бы свою армию и стал бы закреплять свои великие завоевания, у венецианцев были бы все поводы для оптимизма. Но султан не довольствовался своими достижениями. Ему только исполнилось 25 лет, он пылал страстью миссионера, веря в свое предназначение нести слово пророка народам Европы и дальше. Может быть, интуитивно он чувствовал, что если он остановит свой безудержный порыв, это может обернуться для него гибелью.[198] Некоторые христианские правители, чьим владениям турки угрожали в первую очередь, соглашались принять вассальную зависимость от султана и платить ему дань, но их предложения были сразу отвергнуты. Султан хотел править сам и на меньшее не соглашался. За время короткого и непримечательного правления Паскуале Малипьеро, продлившегося до 1462 года,[199] султан стер последние следы независимости Сербии, хотя такой стратегически важный город, как Белград, благодаря гению венгерского полководца Яноша Хуньяди удалось спасти. Еще полвека им владели христиане. Мехмет захватил все основные острова на севере Эгейского архипелага. Потом он двинулся на юг и сначала выгнал из Афин флорентийских герцогов, затем изгнал двух беспомощных братьев последнего византийского императора — Фому и Димитрия Палеологов, объявивших себя деспотами Пелопоннеса. Через два года он спал повелителем Боснии, и венецианские города на далматском побережье оказались под угрозой захвата.