Брошенное королевство - Феликс Крес

Таменат копался в своих числах до тех пор, пока не откопал то, о чем и без того знал и что хотел лишь подтвердить, ибо оно казалось слишком невероятным. Подтвердив, он мог уже больше ничего не считать; во всяком случае, работу можно было отложить на потом, загрузить ею свой легион расчетчиков. Сейчас он лишь закончил портрет и сравнил его с отражением в зеркале. Он восхищался достоверностью собственного образа и размышлял — а размышлять ему нашлось о чем.

Прежде всего он пришел к выводу, что должен еще раз поговорить с наместницей. Она пришла, когда он об этом попросил, и он задал ей вопрос о своих друзьях.

— Я собираю улики и свидетельства, — сухо ответила она. — Они еще живы.

Живы или мертвы… Она могла лгать, опасаясь его реакции. Не имея опыта ведения трудных разговоров, Таменат боялся расспрашивать хитроумную женщину, о которой кое-что знал от сына. К счастью, она сама сказала то, что он хотел услышать; видимо, ей пришло в голову, что таким образом она сможет успокоить отца старого друга и выбить у него из головы зарождающиеся там глупости.

— Я не могу их осудить, ибо тогда придется осудить и тебя, ведь это одно и то же дело. Потому тяну время как только могу — ведь когда я тебя оправдаю, тянуть дальше будет уже невозможно. А приходится. У меня все еще нет никаких вестей от Глорма и Рбита. Не стану скрывать — это меня беспокоит, тем более что я не могу откладывать суд до бесконечности. И все же будь спокоен, господин. Если дело дойдет до суда, я оправдаю тебя так или иначе. Самое большее — ничего от этого не выиграю, что ж, так тому и быть.

Таким образом он узнал, что Раладану и Ридарете ничто не угрожает до тех пор, пока не будут исполнены намерения наместницы в отношении него. Стало быть, временем он располагал.

И он снова мог размышлять. Это он умел превосходно. Если бы он еще столь же хорошо умел действовать…

Действовать умел третий из схваченных.

Раладан вскоре после своего пленения услышал от Армы примерно то же самое, что и Ридарета. Он пришел в ужас, причем настолько неподдельный, что снискал бы уважение в глазах самой Тевены, если бы, конечно, ей представился случай с ним познакомиться. Он догадался, что подобные же угрозы выслушала его приемная дочь. Раладан хорошо знал Ридарету и опасался именно того, что произошло на самом деле: княжна падет духом, начнет сходить с ума от беспокойства о нем и ничего не сумеет сделать. Поэтому он намеревался сбежать из тюремной крепости и наделать при этом столько шума, чтобы тот достиг соответствующих ушей, где бы эти уши ни находились. Остальное произойдет само собой. Ридарета, освобожденная от заботы о самом близком ей человеке, получит возможность довершить начатое. Раладан хоть и понимал, что его «дочка» не бессмертна, но знал, что она на многое способна, причем никто другой здесь не имеет о том ни малейшего понятия…

Оставался еще Таменат. Собственно, старый великан не слишком волновал Раладана. Да, он считал его своим другом, но в течение жизни он потерял множество друзей, поскольку их общее занятие к спокойным не относилось. Так что он думал про посланника примерно так же, как посланник про него: ну да, друг, надо помочь, но если этот друг лишится своей лысой головы — значит, ничего не поделаешь. Надо было сидеть на Агарах, потягивать мед из кубка и с высоты песчаной дюны смотреть на прилив, что ничем особенным не грозило, а не искать себе приключений на задницу.

Командир «Сейлы» не был уверен в том, что его матросы и солдаты сидят в той же крепости — она казалась ему тесноватой. Всех привели сюда, но держат ли здесь до сих пор?

Сомнительно. Вряд ли в подобной резиденции могла легко поместиться команда морского парусника, пусть даже не слишком большого, — разве что крепость была полностью пуста. Три круглых башни, соединенные деревянными галереями, окружала внешняя стена, достаточно солидная, но не чрезмерно. Это не крепость для особых заключенных, так, городская кутузка, не более того.

Скованный угрозами наместницы, образцовый узник Раладан демонстративно примирился с собственным бессилием. Создавалось впечатление, что он готов просидеть в тюрьме до самой смерти. Он подождал несколько дней, поскольку нельзя же было начать скучать так сразу. Потом, к немалому недовольству двоих сокамерников, сидевших вместе с ним в восточной башне, начал напевать, а затем реветь моряцкие песни, сперва неприличные и смешные. Он пел по-армектански, голос у него был сносный, так что пару раз в окошечко даже заглянул какой-то стражник, хохоча над «Аянкой, которая всем давала, ибо ей своего старика было мало»… Потом он стал петь и по-гаррийски, но уже никто не смеялся, хотя песни выбирались столь же забавные; здесь не знали прекрасного языка далекой Морской провинции… и уж тем более его агарского диалекта. Убедившись в этом, Раладан начал мрачно и громко реветь песню за песней, например, такую:

Рыжий Бохед, если сидишь в этой башне,Хей-хей, хо! И ррраз!Если знаешь, где наших искать,Хей-хей! А ну давай!Спой мне какую-нибудь песенку,Хей-хей, хо! И ррраз!Мне надо знать, где ты сидишь,Хей-хей! А ну давай!Но сразу не пой, а то кто-нибудь,Хей-хей, хо! И ррраз!Подумает, будто тут что-то творится!Хей-хей! А ну давай!

На следующий день Раладан внимательно прислушался — откуда-то доносилась старая песня, которую много веков пели во всех портах Шерера: о смерти проклятой команды, которая с помощью братьев-моряков с дружественного корабля сумела снять заклятие, вырвала из глубин свой затопленный корабль и вернулась на море.

Зеленым эхом морские волны со дна течений доносят гул,И мертвый шкипер в пучине черной в костлявых пальцах сжимает руль…

Пусть небо над морем насупилось хмуро —Нам не впервой со стихией играть!Пусть ветер в вантах поет о буре —Станем и мы подпевать:

Зеленым эхом морские волны…

Пели самое меньшее полтора десятка голосов! Из-за проглатываемых по-агарски окончаний слова было трудно разобрать даже коренному гаррийцу или островитянину с другого архипелага. Что ж, Раладан не держал на «Сейле» дураков. В солдатах он не был уверен, но своих матросов знал прекрасно.

Вскоре он узнал еще кое о чем:

(Запевала)Хей, тяжела матроса судьба!

(И угрюмый хор)Рыжего с нами нет! Сидит где-то в подвале!Хей, худой у матроса кошелек!Нас сторожат трупы! В каждой башне четыре!Хей, надо матросу дать знак!Рыжего с нами нет! Сидит где-то в подвале!Хей, прежде чем он пойдет в атаку!Нас сторожат трупы! В каждой башне четыре!Хей, матрос больше не может петь!Рыжего с нами нет! Сидит где-то в подвале!Хей, нельзя больше стражников злить!Нас сторожат трупы! В каждой башне четыре!

Песня смолкла, но Раладан уже знал все, что нужно, и даже больше. Команда (хотя в западной башне охранники явно не любили моряцких песен) подтверждала его собственные наблюдения. Они сидели в обычной тюрьме, предназначенной скорее для мелких воришек, чем настоящих преступников. В том не было ничего странного, если учесть, что суровый имперский закон всяческих убийц и насильников без церемоний карал через повешение, не особо вдаваясь в смягчающие обстоятельства, разбойников же и грабителей посылали на рудники или каменоломни, а в Дартане — на галеры. Здесь, в городской тюрьме, действительно держали только мелких карманников, может, еще каких-нибудь мошенников, подделывавших бухгалтерские книги, привыкших владеть пером, а не мечом. Надежная камера, если такая здесь вообще имелась, была в лучшем случае одна. Может быть, две — наверняка иногда требовалось где-то держать настоящего головореза, по крайней мере до приговора, после которого он отправлялся в петлю. Матросы знали тюремную крепость в родной Ахелии, и эта, похоже, показалась им несерьезной. «Их сторожили трупы, в каждой башне четыре». Да, Раладан тоже так полагал, видя не обитую железом дверь, скверные засовы, тонкие прутья решетки и достойную восхищения бдительность расторопных тюремщиков. Для двадцати старых пиратов с «Сейлы» крепость охраняли полтора десятка почти готовых трупов, сидящих в трех башнях. Агарский князь принялся складывать песенку, начинавшуюся со слов: «У-ху-ху! Сегодня вечером, у-ху-ху! Жрать дадут, и тогда, у-ху-ху! Захватим всю эту нору, у-ху-ху! Когда вечером жрать дадут, у-ху-ху!» Но вместо этого он заревел другую песню, а именно: «Было мокро между ног девять дней! Хей, придется ждать девять дней! Если что — тогда скажу! Если раньше — отзовусь!»