Когда опускается ночь - Уилки Коллинз

постарается, чтобы я была представлена скульптору, а когда с этим будет покончено, я подарю ей старое платье и пожму руку — и прощай, наша невинная крошка!

— Ну-ну, я на твоей стороне и поэтому надеюсь, что из вас двоих в этой истории ты окажешься умнее. Лично я никогда не доверяю невинности. Погоди минутку — сейчас лиф и рукава этого платья будут готовы, чтобы отдавать швеям. Вот колокольчик — звони, пусть придут: я собираюсь дать им указания, а ты будешь переводить.

Бриджида взялась за колокольчик, а неутомимая француженка тем временем начала кроить юбку для нового платья. Отмеряя целые ярды шелка, она посмеивалась про себя.

— Над чем ты смеешься? — спросила Бриджида, открывая дверь, чтобы позвонить в колокольчик и позвать швей из мастерской.

— Ничего не могу поделать — все думаю, что твоя маленькая подружка при всем ее невинном личике и бесхитростных манерах на самом деле та еще притворщица.

— А я уверена, моя дорогая, что она просто дурочка.

Глава II

Мастерская известного скульптора Луки Ломи состояла из просторной залы, разделенной на две неравные части деревянной перегородкой с выпиленной в ней посередине аркой.

Пока модистки в заведении Грифони усердно трудились над созданием платьев, скульпторы в мастерской Луки Ломи пусть и по-своему, но не менее усердно трудились над созданием скульптур из мрамора и глины. В меньшей из двух комнат молодой дворянин, которого в мастерской звали запросто — Фабио, увлеченно работал над бюстом нимфы, а Нанина позировала ему. Лицо Фабио не принадлежало к тем традиционно итальянским лицам, на которых читаются хитрость и подозрительность, вынуждающие своего обладателя смотреть на мир довольно мрачно. Его выражение и манера держаться прямо и бесхитростно выдавали любому стороннему наблюдателю характер Фабио. В глазах светился быстрый ум, с губ, изогнутых несколько капризно, всегда были готовы сорваться приветливый смех и легкие добродушные шутки. В остальном же на этом лице ясно читались и достоинства, и недостатки его характера: было ясно, что молодому скульптору недостает решимости и упорства — в той же степени, в какой он был с избытком наделен умом и дружелюбием.

В дальнем конце большой комнаты, у самой двери на улицу, стоял Лука Ломи рядом со своей статуей Минервы в человеческий рост; время от времени он давал указания помощникам, которые грубо намечали драпировку на другой скульптуре. Напротив, у самой перегородки, его брат, патер Рокко, делал гипсовую отливку со статуэтки Мадонны, а дочь скульптора Маддалена Ломи, недавно закончившая позировать для лица Минервы, расхаживала из комнаты в комнату и наблюдала за происходящим.

Между Лукой Ломи, его дочерью и его братом прослеживалось определенное фамильное сходство. Все трое были высокие, красивые, темноволосые и темноглазые; однако различие в выражении лиц бросалось в глаза столь же явно, сколь и сходство черт. По лицу Маддалены Ломи было ясно, что она натура страстная, однако не лишена благородства. Ее отец, очевидно, отличался тем же бурным темпераментом, но у уголков губ и на лбу у него залегли морщины, указывавшие на то, что искренность ему отнюдь не свойственна. А внешность патера Рокко могла бы послужить воплощением сдержанности и душевного спокойствия, причем его манеры, на редкость выверенные и невозмутимые — в этом отношении патер Рокко был весьма последователен, — лишь подтверждали общее впечатление от его лица. Вид у дочери был такой, словно она способна мгновенно вспылить — зато и простить обидчика тоже мгновенно. Во взгляде отца — судя по всему, не менее раздражительного — читалось яснее всяких слов: «Стоит меня прогневить, и я никогда этого не прощу». А священнику, похоже, никогда не приходилось ни просить прощения, ни прощать самому — по той двойной причине, что и сам он никогда ни на кого не сердился и не способен был никого рассердить.

— Рокко, — сказал Лука, глядя на лицо Минервы, уже законченное, — эта моя скульптура вызовет настоящий фурор.

— Рад это слышать, — сухо отозвался священник.

— Это новое слово в искусстве, — с жаром продолжил Лука. — Другие скульпторы, взявшись за классический сюжет вроде моего, ограничиваются идеальным классическим лицом и даже и не пытаются передать неповторимый характер. А я поступаю прямо противоположно. Я прошу мою красавицу-дочь Маддалену позировать для Минервы и создаю ее точный портрет. Быть может, я и теряю в идеальной красоте, зато приобретаю в неповторимом характере. Меня могут обвинить в пренебрежении установленными правилами, но на это я отвечу, что сам устанавливаю правила. Моя дочь похожа на Минерву, и статуя выглядит в точности как она.

— Сходство, безусловно, поразительное, — сказал патер Рокко, приблизившись к статуе.

— Моя девочка как живая! — воскликнул Лука. — В точности ее выражение, в точности ее черты. Измерь Маддалену и измерь Минерву — и со лба до подбородка не найдется отличий и на волосок!

— А как ты поступишь с бюстом и руками для фигуры, раз лицо закончено? — спросил священник, возвращаясь к собственной работе.

— Возможно, завтра у меня появится натурщица — именно такая, как я хочу. Крошка Нанина только что передала мне крайне странное послание. Представь себе — у меня есть некая тайная обожательница, которая предлагает позировать для бюста и рук моей Минервы!

— Думаешь согласиться? — спросил священник.

— Думаю посмотреть на нее завтра, и если и в самом деле окажется, что они с Маддаленой одного роста, а ее бюст и руки подходят для скульптуры, я, разумеется, приму предложение — ведь я уже давным-давно разыскиваю подходящую натуру. Кто же это может быть? Эту загадку я и хочу разгадать. Как ты считаешь, Рокко, она и правда любительница искусства или просто авантюристка?

— У меня нет никаких предположений, ведь я ничего не знаю о ней.

— А, опять ты со своей взвешенностью. А вот я предполагаю, что она наверняка или то, или другое, иначе она не запретила бы Нанине рассказывать о ней и отвечать на мои первые, самые естественные вопросы. Где Маддалена? Я видел ее здесь вот только что.

— Она в комнате Фабио, — тихо ответил патер Рокко. — Позвать ее?

— Нет-нет! — Лука замолчал, покосился на помощников, механически высекавших свою драпировку, а затем с лукавой улыбкой подошел к священнику поближе и зашептал: — Если бы только Маддалена сумела перебраться из комнаты Фабио в его дворец на Арно в конце нашей улицы… Полно, полно, Рокко, не качай головой. Если я вскоре приведу ее на порог твоей церкви как невесту Фабио д’Асколи, ты будешь только рад довершить начатое за меня и сделать ее женой Фабио д’Асколи. Ты святой человек, Рокко,