Мы дрались с «Тиграми» - Артем Драбкин

Третий номер — заряжающий — с силой загоняет снаряд в казенник — заднюю открытую часть ствола; потом вставляет туда же гильзу с порохом. После этого замковый закрывает казенник затвором.

Четвертый номер — установщик — устанавливает взрыватель снаряда на осколочное или замедленное действие, выбрасывая столько мешочков с порохом из гильзы, какой номер заряда скомандован.

Пятый номер — подносчик — подносит снаряд и заряд от ящика к установщику.

Шестой номер — ящичный — выхватывает снаряд и гильзу из ящика, протирает их и передает подносчику.

Эти и многие другие премудрости артиллерийского дела приходилось нам изучать больше теоретически. Но и в таких условиях за три месяца Чернявскому удалось сформировать отличную гаубичную батарею и хорошо обучить ее личный состав. С макетами орудий мы совершали марши и маневры — солдаты-«кони» запрягались в оглобли и «скакали», поворачивали в стороны, ставили «орудия» на «огневые позиции», окапывали; расчеты отрабатывали последовательность и быстроту своих действий: ящичные, подносчики, установщики работали со «снарядами»-поленьями; наводчики, замковые, заряжающие учились приводить «орудия» к бою, нацеливать «ствол» и открывать «огонь» по противнику.

Без шагистики и солдафонства Чернявский научил своих огневиков, разведчиков и связистов тому, что особенно нужно на войне, и вчерашние горьковские колхозники свободно орудовали у орудий, были морально и физически готовы вступить в свой первый бой с фашистами.

Настоящие гаубицы, отливавшие сталью и блиставшие свежей краской, мы получили в городе Данилове перед самой отправкой на фронт. После тележных передков они показались нам желанным восхитительным ювелирным чудом! На них мы потренировались дня два, но не произвели ни единого выстрела. А первые выстрелы сделали уже по немцам под Ржевом 23 июля сорок второго. Эти выстрелы чуть не оказались для нас последними. Если бы не наша нищета…

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Ржев

Июль — декабрь 1942 года

Глава первая

НАШ ПЕРВЫЙ БОЙ

150 км западнее Москвы

23 июля 1942 года

Старинный русский город Ржев стоит в ста пятидесяти километрах западнее Москвы. 14 октября 1941 года он был оккупирован немцами. Разгром немцев под Москвой приблизил советские войска ко Ржеву, а Ржевско-Вяземская стратегическая наступательная операция, продолжавшаяся с 8 января по 30 апреля 1942 года, охватила Ржев с востока и запада до самой Вязьмы. Но Ржев так и не смогли взять. В результате образовался Ржевско-Вяземский выступ, или плацдарм. На вершине его стоял Ржев, занятый немцами.

Стратегическую важность этого плацдарма осознавали и Сталин, и Гитлер. Гитлер называл Ржев «плацдармом нападения на Москву» и всеми силами удерживал город в своих руках. Сталин стремился как можно быстрее, любой ценой отбить Ржев у немцев — ликвидировать эту УГРОЗУ МОСКВЕ. Вот и бились наши войска изо дня в день непрерывно уже ДЕВЯТЬ МЕСЯЦЕВ.

Подо Ржевом происходили самые страшные и самые кровопролитные бои. В ржевских сражениях наши солдаты проявляли неслыханный героизм. Из-за нехватки оружия, боеприпасов и продовольствия они переносили страшные муки и лишения, бились насмерть, но жизнями своими не сумели возместить эти материальные изъяны. Ржев так и не был взят. Ржевско-Вяземское наступление в январе — апреле 1942 года, в котором наша армия потеряла убитыми и ранеными 777 тысяч человек, было САМЫМ КРОВОПРОЛИТНЫМ ЗА ВСЮ ВОЙНУ.

Ничего этого мы тогда не знали… Как не знали и о том, что нашей вновь сформированной 52-й стрелковой дивизии предстоит принять участие в одном из крупнейших сражений подо Ржевом — Ржевско-Сычевской стратегической наступательной операции. Со всем энтузиазмом юности мы ехали побеждать.

Выгрузились мы темной ночью 21 июля сорок второго года в лесу между станцией Старица и Ржевом. Тракторы на формировке батарея не получила, поэтому орудия прямо с платформ откатывали в глубь соснового леса на себе. Работали тяжко, но споро, и по окончании выгрузки замертво распластались на хвойной подстилке возле своих орудий. Мягкие иголки еще хранили дневное тепло, бодрили запахом сосны, лежать было приятно, сосновый воздух, как бальзам, быстро восстанавливал иссякшие силы, усталость сама собой медленно стекала в теплый песок…

Внезапно в кромешной тьме послышались далекие раскаты орудийных выстрелов. Люди насторожились. Глухие удары раздались уже с другой стороны и ближе. Бывалые фронтовики, а таких в батарее было человек пять, сразу же ощутили с этими звуками что-то знакомое, тревожно-близкое, глубоко пережитое и — для храбрых из них — теперь уже не такое страшное. Эти люди, и среди них Чернявский, уже обладали определенным боевым опытом, и теперь им представлялась редкая возможность новой встречи с врагом. Редкая потому, что тем, кто погиб, а гибли тогда, в сорок первом — сорок втором, десятками тысяч, — тем никогда уже не сразиться с врагом, не отомстить. И потому выжившими фронтовиками овладело то боевое возбуждение, которое хорошо знакомо храбрым людям. Встревожились и остальные батарейцы. Для нас, еще не воевавших, эти реальные, а не в кино выстрелы были предзнаменованием чего-то неизвестного и страшного. Особенно пугало, что выстрелы слышались с разных сторон: не понятно, где наши, где немцы, — и невольно возникало опасение, не попадем ли мы в какую-нибудь ловушку или окружение? Екнуло сердце и у меня: в батарее я отвечал за орудия — в случае чего, куда двинешься без средств тяги?..

— Неужели и тут немцы жмут, как под Сталинградом? — озабоченно проговорил пожилой заряжающий Трефилов. И обратился ко мне: — А немцы далеко отсюда, товарищ лейтенант?

— Должно быть, далеко, коли нас выгрузили здесь.

— Что-то не поймешь, со всех сторон стреляют, — не успокаивался Трефилов.

Выстрелы смолкли. Сморенные усталостью люди крепко заснули. Мне же не спалось, я никак не мог представить себе наш предстоящий первый бой, в памяти опять возникли два эшелона, которые встретились на пути сюда, — один с ранеными, а второй — с искореженным горелым металлом, я тогда ужаснулся: что же с людьми там делается, если так корежит железо?! Людей я тогда делил на два сорта и настоящими считал тех, кто уже побывал на фронте. Как я завидовал раненому сержанту из встречного эшелона! Вроде бы ничем он и не отличался от нас — только вот рука подвязана к шее; веселый, разговорчивый, он рассказал, что и на фронте-то был всего один день, ранили его в первом же бою. Всего один день — а уже фронтовик! У него уже позади тот таинственный, страшный для меня барьер, который называется ФРОНТОМ. Я вот не могу сказать моим солдатам, что был на фронте, а им так хочется, чтобы их командир был фронтовиком: тогда у них будет больше уверенности и спокойствия в предстоящих боях. Конечно, для пользы дела не грешно было бы сказать, что и я был на фронте. Но я совершенно не представлял, что это такое, и не мог, даже мысленно, перевоплотиться, перешагнуть ту невидимую черту, которая отделяет тыл от фронта.