Многорукий Бог Далайна - Святослав Логинов

Торопиться некуда, вряд ли сегодня в далайне что-то изменится, но и задерживаться – зачем? Чтобы сжамкать еще одну миску каши? Дела переделаны, женщину он отвел к палатке, представил соседям, показал поле, познакомил с Ай. Дурочка взглянула исподлобья и убежала куда-то, должно быть, в нарушение приказа, шастать по мокрому. Сушильщица вне себя от счастья бормотала какие-то слова. Потом села кормить ребенка. Трудно ей будет управляться с одной рукой, ну да как-нибудь… Кому есть для чего жить – тот справится.

Маканый зашел к себе, собрался. Надел башмаки (у него теперь прекрасные башмаки!), хитиновые поножи и панцирь, глухой шлем. Взял связку соломенных факелов, два гарпуна, нож. Есть не стал, отбитое нутро плохо принимало пищу, так зачем мучить его напоследок? Натянул толстые рукавицы и пошел. Шел не торопясь и к шавару добрался под вечер. Хотя, не все ли равно? Внутри всегда ночь.

Он зажег просмоленный соломенный жгут и пригнувшись шагнул в пасть шавара. Вокруг ног сомкнулась жижа, кто-то заскреб зубами по поножам. Маканый ткнул гарпуном, выдернул из плеснувшего нойта жирха. Вот и первая добыча – стряхнул с острия многоногую тварь и пошел дальше. Паутинки зоггов налипали на прозрачный щиток, мешая смотреть, и потому факел он нес перед собой, чтобы паутина сгорала.

Сначала пол поднимался, и он почти вышел на твердое. Вспугнул семейство тукк, чавкавших над грудой слизи – видно и в шаваре что-то растет – не останавливаясь пошел дальше. Светлое пятно входа давно исчезло из виду, факел догорел и пришлось зажечь новый. Пол пошел под уклон, нойт колыхался уже выше колен, но охотничья одежда берегла тело.

Коридор еще раз свернул, впереди открылся обширный зал. Он был высок, даже вытянувшись во весь рост не удавалось достать потолка, в котором светлели бойницы окон. Как тут будет хорошо, когда этот оройхон станет сухим! Но для этого надо, чтобы илбэч жил.

По смоляной поверхности нойта пробежало волнение, в воздухе появились осязательные усы, верхняя пара клешней, потом дрожащие на тонких стеблях глаза. С минуту гвааранз рассматривал человека, и человек стоял неподвижно, подняв руку с гарпуном и с ужасом думая, что он будет делать, если вдруг ему угораздит убить зверя. Потом сказал:

– Ну иди же. Я жду.

Сухо клацнув всеми четырьмя клешнями, гвааранз двинулся вперед.

У сытого человека душа жиром заплывает.

Во времена великого Вана во всем мире оставался один изгой – сам Ван. Любой человек имел землю, каждый жил на сухом, но илбэч должен строить, ему некогда молотить хлеб и ждать, пока забродит каша. Так и получалось, что все ели сладкие лепешки, а Ван – чавгу. Недаром говорится: нельзя повидать далайн, не замочив ног. Ноги Вана не просыхали.

Счастливая жизнь, когда у каждого было все, длилась три дюжины лет, и люди считали, что она будет такой всегда. И никто не думал, что Ван стал стар, и ему трудно ходить. Но больше старости и болезней терзала Вана обида, что он, сделавший мир счастливым, остался несчастен.

Однажды Ван вышел на сухое и сел на поребрике. Люди собрались вокруг и стали смотреть на грязного старика.

– Это изгой, – сказал один.

– Как он отвратителен! – удивилась молодая девушка. – И от него воняет.

– Когда-то их было много, – объяснили ей. – Такие люди шатались повсюду и бродяжничали, потому что не желали работать.

– Смотри, – сказал отец сыну, – станешь лоботрясничать – вырастешь таким же.

– Дайте мне хлеба, – сказал Ван. – Я голоден и болен, силы оставили меня.

– Старик, – сказал крестьянин, – каждый должен есть свой хлеб. Где твое поле?

– Немощных должны кормить их дети, – добавила женщина. – Где твоя семья?

– У меня их нет, – прошептал Ван, – и не было никогда.

– Ты не хотел работать, – сказали люди, – ты бездельничал всю жизнь и не позаботился даже о собственной старости, а теперь хочешь влезть на шею тем, кто трудился? Не выйдет. Уходи, бродяга.

– Я трудился всю жизнь, – возразил илбэч. – Я скоро умру, но я хотел бы умереть по-человечески.

– Он работал? – закричал один из толпы. – Лжец! Где мозоли от серпа на твоих ладонях? Где след резца на руке? Где шрамы, что украшают охотника и цэрэга? Где, хотя бы, ожоги от харваха? Ты всю жизнь валялся в нойте и жрал дармовую чавгу – это сразу видно. Так иди, валяйся там и дальше.

– Мне уже все равно, – произнес Ван, – поэтому я скажу вам правду. Я не собирал хлеб и не резал кость. Моя работа иная. Я илбэч Ван. Я строил для вас землю. А теперь перед смертью я прошу немного хлеба и доброты.

И тогда все захохотали.

– Он илбэч! – заливался один, хлопая себя по лбу. – Вот уморил! Ха-ха-ха!

– Илбэч Ван – герой, он подобен богу, а ты – грязный старикашка! Хо-хо-хо!

– Построй себе землю, илбэч, и живи там, а нас не смеши. Хе-хе!

– Хи-хи-хи-хи!..

Ван поднялся. Сил его хватило, чтобы перешагнуть поребрик. Там он упал в нойт и умер.

– Смотрите!.. – закричали люди. – Он так захотел славы, что умер, притворившись илбэчем!

– Он все-таки заставил нас работать на себя. Придется волочить его в шавар.

– Станешь лоботрясничать, – сказал отец сыну, – помрешь так же.

– Но каков наглец! – захлебывался самый горластый. – Хотел уверить нас, что он илбэч! Завтра или послезавтра появится новый оройхон, и мы вдоволь посмеемся над хвастуном!

– Ха-ха-ха!

– Хо-хо-хо!

– Хи-хи-хи!

Они стащили тело старика в шавар, смеясь над его гибелью. И на следующий день они смеялись, и через день, и еще долго.

9

Узкий промежуток между двумя странами Шооран преодолел без особых затруднений. Даже для виду на другом берегу не было поставлено никакой охраны. Оно и понятно, поток переселенцев двигался лишь в одну сторону, а ставить заграждения значило подвергать соседей соблазну напасть и захватить орудия и харвах.

Шооран быстро миновал угловые оройхоны и, пока не совсем стемнело, двинулся дальше. Бывшая дорога смерти, где он в бреду говорил с уулгуем, превратилась в сухую полосу и уже год, как была обжита. Застав не оказалось и здесь, поскольку угловое царство благополучно скончалось. Почти все жители угловых оройхонов тогда бежали в страну изгоев, не без оснований опасаясь резни. Сдавшиеся цэрэги были прощены и отправлены на восточную границу, ставшую с некоторых пор местом ссылки неугодных. Кажется, один Боройгал не тронулся с места. Уж он-то был в безопасности – палачи, как и сушильщики, требуются всегда.

Беглецы рассказывали, что именно Боройгал исполнил приговор вана и скормил самозваного одонта зоггам. Дюженника Тройгала привезли туда, где он творил бунт. Здесь его ждала плаха – панцирь рыбы, установленный возле поребрика, чтобы все могли видеть конец вора. Преступник был раздет – на голом теле ясно виднелись следы пыток – ван хотел знать, куда делись сокровища. Тройгала привязали к широкому панцирю, и палач опрокинул ему на живот коробочку, в которой копошились дюжины три выловленных накануне зоггов. Выждав некоторое время, чтобы как следует истомить жертву, Боройгал взмахнул пушистой метелкой хохиура. Целый час крик преступника был слышен даже караульным в стране изгоев. Так судьба наказывает тех, кто забывает, что мир меняется быстрей, чем люди.