Ястреб халифа - К. Медведевич

— Это что такое? — мрачно кивнул он в сторону убогого табора.

Вытянувшийся и странно повзрослевший Ханид-толмач пожал плечами:

— Это, господин, харим Кокочу-нойона, главы тайчжиудов. Старый хитрец должен был прислать в заложники любимую жену и двух наложниц с детьми — так нет же, решил, что он умнее всех. Его нукеры привезли в Лошань походный харим из пленных ойраток. Господин Ястреб приказал женщин отправить обратно, а Кокочу изловить и привезти в Лошань.

— Так вот за кем он гоняет моего племянника, — фыркнул в усы Хасан и расхохотался. — Походный харим, надо же… А чего они здесь сидят?

Кони ашшаритов брезгливо переступали в растаявших на весеннем солнце колеях, собаки с лаем прыгали у стремян, гвардейцы лениво отмахивались плетьми. Длинные полукруглые золотистые попоны, обшитые шкурами тигра, ярко переливались на солнце, блестели кольчуги, ослепительно белели рукава туник. Мимо уткнувшихся носами в колени женщин бежали грязные веселые дети, из-под их босых ступней летела грязь, замызгивая и без того жалкий скарб и похожий на хлам человеческий сброд у стены.

— А кому они нужны? Нукеры Кокочу удрали сразу, как только загнали их в крепость. Купцы их не берут, потому как они тупые и все уже пробованные, да еще и с дитями, а джунгары ими брезгуют — ойратки, говорят, да еще и из-под уруута, все равно что обглоданная кость, побывавшая в пасти у собаки, даже рабу в похлебку не годится. Так вот и сидят.

Ребенок одной из несчастных сцепился с собакой за какую-то то ли тряпку, то ли палку, а может, косточку. Вокруг дерущихся немедленно собралась толпа оборванных джунгарских ребятишек и принялась с дикими пронзительными воплями кидаться в них комьями грязи и камнями.

Покачав головой, Хасан отвернулся и поехал под воротный свод — зубья новой решетки из кованого железа нависали над головой как раскрытая пасть чудовища. Вынырнув на солнце с другой стороны, он удивился тому, как громко орут джунгарские дети — их было слышно даже за стеной цитадели. И тут же понял, что вопли несутся изнутри крепости, из лабиринта узких улочек, зажатых между высоченными, в три этажа, стенами домов из мелкого серо-желтого саманного кирпича. К злобно-шакальим и отчаянно-жалобным завываниям присоединился грохот копыт — и тут же все перекрыл свирепый крик. Металлически-звонкий, напряженный от ярости голос ни с чем нельзя было перепутать: Тарик орал на собачьем кочевническом наречии, но Хасан, не понимая ни слова, нисколько не сомневался — скоро трупов над воротами прибавится.

— Ну-ка, братишка, посмотрим, кого ты в этот раз удостоишь петли, — пробормотал ашшарит и погнал коня в переулки, по которым эхом гуляли яростные крики нерегиля.

…- Дяденька, не надо, дяденька-ааа! — мальчишка метался между высокими стенами, пытаясь увернуться от топочущих копыт лошадей и плетей всадников.

Шапку с него уже сбили, и теперь он пытался закрываться рукавами. Фыркающий мохнатый конек толкнул его на ребристую кирпичную стену, тут же больно припечатавшую спину, — а довольно скалящийся уруут в малахае и хорошем суконном толстом халате захохотал и с маху перетянул ему грудь плетью. Мальчик закричал от боли и перегнулся пополам, обхватив жгуче онемевшую грудь руками — на нем была лишь тонкая кожаная безрукавка, и след от удара тут же вспух и закровил. Урууты громко хохотали, потешаясь над его слезами и болью:

— Что, ойратский щенок, визжишь? Буир, теперь твоя очередь, давай, хлестни его по жопе!

Оставалось лишь бежать, бежать вперед — но сил бежать уже не было. Топот, веселые злые крики:

— Гей, гей, куда бежишь, сучонок, я ночью имел твою мамашу за кусок мяса, так она визжала куда как громче! Ха-ха-ха!

Справа стена вдруг провалилась нишей — с дверью, о чудо, с высокой деревянной дверью. Он заколотил в нее:

— Помогите! Откройте! Помогите! Аааа!..

Налетевший сзади уруут принялся хлестать его по спине и заду, гикая и покрикивая:

— Улюлю! Вот, вот, вот тебе! Улюлю, ойрат!..

Извиваясь от боли, мальчишка скребся в грязи босыми ногами и пытался руками закрыть голую голову — копыта пляшущих храпящих лошаденок били совсем рядом, били пыль совсем рядом с макушкой, щеками, ушами, руками.

И тут в переулок ворвался новый грохот — мощных, подкованных копыт. Последовавший за ним нечеловечески громкий и звонкий окрик перекрыл кровожадные завывания уруутов:

— Что здесь происходит, твари?! А ну назад! Взять их!

Урууты заверещали снова, но по-новому: теперь они визжали, умоляя о прощении, умоляя кого-то, кто не отвечал им ни слова, а их явно били, а потом куда-то волокли, судя по звуку ударов и сыпавшимся проклятиям.

Цок, цок, цок. Подкованные круглые копыта ашшаритской лошади остановились прямо перед его носом.

— Ты кто такой? Почему они тебя травили? — голос спрашивал на джунгарском, но мальчик понял — это не человеческий голос.

Он лежал в пыли перед копытами коня белолицего бога северян. Потом его подхватила за ворот очень сильная рука и рывком поставила на ноги.

— Как тебя зовут?

Кровь и пот заливали глаза, но он утерся и посмотрел в лицо богу. Тот был действительно белолицый — и холодный, с очень холодным, зимним взглядом. Как будто ты в страшный мороз откинул полог юрты и задохнулся от ветра.

— Самуха, — выдавил наконец мальчик. — Самуха меня зовут…

— Где твой род?

— Нет рода, — ответил Самуха. — Вырезали урууты прошлой весной, когда коней и баранов крали.

— Родители?..

— Мать у стены сидит, — мотнул мальчишка головой.

— Тенгиз?.. — белолицый нечеловек полуобернулся к свите.

— Да, сейид, — высокий молодой ашшарит в дорогом кафтане опасливо сунулся поближе.

— Я приказал отправить женщин обратно. Почему они еще здесь?

— Их некому и некуда отправлять, сейид, — отозвался воин. — Такие женщины никому не нужны — они ведь пленницы, безродные рабыни.

— Вот как?.. — вкрадчиво спросил белолицый, и Самухе стало не по себе. — А ты, верно, считаешь, что ты здесь кому-то нужен, да, Тенгиз?

— Прошу прощения, господин, — быстро поправился ашшарит, становясь бледнее своей великолепной чистой туники. — Я сейчас же займусь этими женщинами. Разрешите удалиться?..

— Удаляйся, — страшно улыбнулся бог. — Завтра с утра придешь ко мне с подробным рассказом.

Через мгновение по переулку гуляло только эхо конного топота. Впрочем, страшный всадник никуда не двинулся. Его серый высокий конь стоял как изваяние. Самуха пошатывался и боролся с дурнотой — он все-таки треснулся башкой о стенку, когда последний раз падал.

— Ну? Почему не идешь к матери? — мягко поинтересовался белолицый.

— Она сказала не возвращаться, — честно ответил Самуха и попытался не зареветь. — Сказала, я уже большой, а младенчик маленький, и на двоих нас жратвы не хватит.

— Сколько тебе лет?

— А я почем знаю…

У него все-таки потемнело в глазах, Самуха покачнулся, зацапал, ища опоры, рукой — и ухватился за блестящий золотом повод коня. Конь храпнул и вскинул голову, Самуху подняло над землей.

Упал обратно в пыль. Зажмурился. За такое в кочевье могли засечь насмерть — грязной рукой да за богатый повод. На всякий случай Самуха закрыл голову ладонями.

И вдруг — опять, опять за спиной грохот копыт, свист. Мальчишка крикнул, вжался в грязь, пытаясь отползти куда-то подальше, только куда — впереди стоял серый конь нечеловека, а сзади налетали ашшаритские выкрики и веселые возгласы. Приветствия, белолицый отвечает, тоже на ашшаритском, и тут же — хохот. Самуха, перемогая страх, разлепил глаза и посмотрел вверх. Над ним звенели роскошные позолоченные стремена, качались края дорогих попон. Сверху на него показывали пальцем, и смеялись, смеялись.

От боли, унижения и злости Самуха разревелся. И крикнул:

— Я… да я… я у порога юрты могу сидеть, коня принимать! Еще собак умею кормить! А еще… я… я коня чистить умею! Хорошо буду чистить! Я не боюсь, господин, не боюсь я вашего волшебного коня! Все равно буду чистить! И вас я тоже не боюсь, хоть вы и бог, а я… я… все равно буду чистить Чики-боро!

— Кого? — удивился откуда-то сверху, из золотой круговерти и звуков ашшаритской речи голос нечеловека.

— Чики-боро, Сероухого! — ошалев от собственной смелости, Самуха поднялся с земли и вцепился в невероятное, невиданное, блестящее стремя. — А правда, что он летает, как птица?

— Неправда. И его зовут Гюлькар. И я не бог. Но ты, похоже, все равно пойдешь со мной.

И голос над головой Самухи устало вздохнул.

…Гассан зашипел:

— Тьфу на тебя, кафир, какой бог? Нет бога кроме Всевышнего, и Али — Его возлюбленный посланник! Наш господин — ангел!

Ханид перевел это сопящему юному варвару. На собачьем джунгарском наречии не было слова, чтобы обозначить малака, крылатого посланника Всеведущего, и толмач перепер его местным словом для могущественного духа. Но маленький дикарь уперся: