Умереть и воскреснуть, или Последний и-чу - Леонид Смирнов

Оказалось, истосковался я по картошечке в чертовой пустыне до дрожи в руках, хотя раньше никогда не был ярым ее любителем. Навернув борща с тушенкой и жареной картошки на постном масле (ни мяса, ни рыбы в доме не было), мы принялись чаевничать.

Чай был совсем не тот, что прежде: ни тебе брусничного варенья, ни кедровых орешков, ни ватрушек с пылу с жару… И все равно хорош: настоящий индусский — тоже из дареной коробки. В оазисе мы пили исключительно целебный зеленый чай, от которого тело, быть может, и пело, но душа стонала. Не люблю я эту бурду — хоть убей. Ни аромата в нем, ни вкуса настоящего.

За чаем мы наконец смогли поговорить. С чувством, с толком, с расстановкой. И постепенно я узнал о своем семействе все, что знала мать.

Сейчас вместе с ней жила моя младшая сестренка — Вера. Она вышла замуж давно, еще при жизни деда, и овдовела во время охоты на и-чу. Бежала в Дикие Лагеря, где пересидела лихолетье, а теперь работала в кедринском военном госпитале операционной сестрой.

Братьям моим, можно сказать, повезло. Коля чудом выкарабкался после тяжелейшего ранения в голову и уехал в Столицу — по просьбе князя занялся восстановлением тамошней рати и-чу. Он был хорошим организатором, мой средний братик. Ваня, его близнец, побывал в жандармских застенках. После побега он все еще скрывается где-то в таежных дебрях, не решаясь показаться на свет божий. Не верит, что Виссарион Удалой воцарился всерьез и надолго. Младшенький, Андрейка, по слухам, томится в ферганском зиндане в ожидании обмена на пленного ханского лазутчика. Говорят, он больше года кочевал по Средней Азии, выдавая себя за дервиша. Затем попал в облаву и был разоблачен… потому что не прошел обрезания.

Наша мать пересидела страшное время на заимке на реке Горюн — у лесничего Фильки. Однажды туда наведался казачий разъезд, но хозяин вовремя обнаружил чужаков и успел спрятать беглянку. Молодцы-казачки перво-наперво очистили его погреб от солений и копчений, потом выдули бочонок кедровой настойки и, загадив светелку, убрались восвояси. Филька все стерпел — ради матери. А иначе подпер бы кольями дверь, заложил узкие оконца и спалил избушку вместе с незваными гостями.

Мать долго не говорила об отце. Я не спрашивал — боялся. До последней минуты упорно надеялся, что папа жив. Уж он-то мне все объяснит, подскажет верный путь, подставит плечо… Давным-давно я не видел его, не получал отеческой помощи и поддержки. В последний раз в жизни я надеялся на кого-то, кроме себя самого.

Об отце спросила Настя. Видно, хотела мне помочь. Мать переменилась в лице, побелела, покачнулась. Я подскочил, придержал ее, обняв за спину. Овладев собой, мать заговорила — медленно, тусклым, безразличным голосом:

— Феде казалось, что ты рядом. А это был соседский парень, который привез его на хутор… — Голос ее прервался. Она глотнула остывшего чая и продолжила: — Я передам тебе последние слова Феди. Он сказал: «Своей смертью умирает лишь один из десяти и-чу. Береги себя, сынок. Ты нужен Гильдии. Береги мать и младшеньких. Больше некому…» Мы долго молчали. Наконец я спросил:

— Как это случилось? Когда?

— Федя умер от ран. Он дрался с синеусской кикиморой… Едва не голыми руками. Наш хозяин после похорон сказал мне, дескать, кикимору кто-то выманил из болота, раздразнил. И, потеряв всякий страх, она пошла искать людей. Ближе всех оказался Федя — проверял силки да капканы…

«Эх, батя, батя… Подставили тебя, свои же и подставили». У меня навернулись слезы. Настя сидела, прижимая к глазам уголок платка. И только мама не проронила ни слезинки — уже выплакала свое.

…Мать возилась с нежданно-негаданно появившейся внучкой и стремительно молодела, скинув за полдня верный десяток лет. Мария Игнатьевна Пришвина в одночасье превратилась в бабу Машу, Анька — в Анюту, а моя жена Настя — в Настеньку.

Вечером пришла с работы Вера, и мы устроили скромное, но все-таки самое настоящее застолье. Как прежде…

За всеми хлопотами и разговорами я забыл, что в стране непорядок, что в любой день в городе может вспыхнуть смута, и нам опять придется бежать, бросив возрожденный из пепла дом. Но я больше не хотел готовиться к худшему. Человек не может беспрерывно думать о плохом — он сойдет с ума или помрет. Он должен раствориться в гуще обычных семейных проблем, горевать из-за маленьких домашних бед, радоваться столь же невеликим успехам…

К нашему дому на черном «пээре» подкатил полковник Ситников, который некогда служил с князем Удалым в одном полку, а затем был сослан на Таймыр за то, что ответил отказом на предложение жандармов «стучать» на старого приятеля. Виссарион Удалой отправил наместником в Кедрин, где сам провел столько лет, одного из лучших своих людей. Поэтому здесь до сих пор относительно спокойно.

Последние годы полковник жил на берегу Ишима. Отправленный в отставку Президентом Гореловым, он поселился в старинной усадьбе отца и все свое время и силы тратил на восстановление этих руин. А потом был переворот, совершенный гвардейцами и гренадерами, и князь позвал его. Ситников собрался за полчаса Ему жуть как не хотелось лезть в пекло, в разворошенное осиное гнездо, но он не мог оставить друга в беде. Именно так Ситников оценивал нынешнее положение Виссариона Удалого и, похоже, в глубине души был уверен в трагическом финале его грандиозной авантюры.

Впрочем, Ситников понимал Князевы резоны. Виссарион Удалой еще после самой первой опалы зарекся идти во власть. И десятилетиями не давал согласия на высокие посты, как ни уговаривали его родные, друзья и соратники. Но тут все-таки не удержался — в больно плачевном положении оказалась страна. А приняв решение, наш князь был, как всегда, стремителен в действиях и неукротим в борьбе.

От кедровой настойки и даже от чая с морошковым вареньем наместник отказался, сославшись на неотложные дела. Чтобы поговорить спокойно, нам пришлось выйти на веранду. Мы разместились в плетеных креслах — очередном подарке нового градоначальника, который не знал, как угодить наместнику. Сам-то Ситников поселился за казенный счет в гостинице, образ жизни вел весьма скромный и подарков принципиально не принимал. Так что градоначальнику пришлось искать обходные пути. Искал он недолго: о симпатиях полковника к семейству погорельцев Пришвиных узнать было нетрудно. И вскоре на мать и Веру посыпалась манна небесная.

— Князь хочет возродить Гильдию, — заговорил Ситников. — Но с одним условием: она должна войти в состав органов государственного управления. Довольно существовать в противовес армии и полиции. В нескольких городах дело уже сдвинулось с мертвой точки, но в большинстве мест мы встретили откровенное неприятие.

«Интересно, в каких это, — подумал я. — Вот нагляд-нейший парадокс истории: мне, ярому противнику политизации Гильдии, предлагают официально слиться с государством. Сохраняя святые традиции и-чу, я пролил реку братской крови — и что теперь?..»

— Стране угрожает распад. Против нас ополчились и орды чудовищ, и сепаратисты, и соседи. Только сообща мы можем отстоять Сибирь. Очень важно, чтобы вы обратились к соратникам и возглавили слияние. Поверьте мне, это обоюдовыгодный процесс — единственный шанс спасти родину… Вот, прочтите. — Полковник вынул из кармана сложенный вдвое конверт и протянул мне.

Это был большой конверт из толстой белой бумаги с золотыми вензелями и красной сургучной печатью.

— Что это?

— Личное послание князя.

— Откуда он узнал о моем появлении?

— Оно написано на всякий случай — про запас.

Мне оставалось только хмыкнуть и взять конверт. Распечатывал я его чухонским метательным ножом, который остался от деда. Полковник внимательно следил за моими движениями, как будто именно от их точности зависел исход дела. Я не спешил, стараясь вскрыть конверт как можно аккуратнее, и все равно порвал угол. Ситников при этом чуть заметно вздрогнул. Наконец послание было до-стано. И вот что я прочел:

Милостивый государь Игорь Федорович!

Счастлив узнать, что Вы живы и здоровы. Наслышан об испытаниях, выпавших на Вашу долю. Страстно желал бы лично встретиться с Вами и обсудить жизненно важные для страны темы. Однако трудности, с которыми я сталкиваюсь в деле управления таким неповоротливым механизмом, как государственная машина Сибири, не позволяют мне отлучиться из Столицы ни на день. Посему я вынужден довольствоваться общением по переписке, ибо телефонной и эфирной связи с некоторых пор не доверяю, — любые переговоры, вне сомнения, доступны перехвату и подслушиванию.

Полковник Ситников — человек, бесконечно преданный мне, и потому считайте, что его устами говорю я. Он передаст Вам мою настоятельную просьбу. Прошу Вас отнестись к ней со всей серьезностью.

С неизменным уважением Искренне Ваш Виссарион Удалой

— Что скажете, Игорь Федорович? — выдержав надлежащую паузу, осведомился Ситников.