Александр II - А. Сахаров (редактор)
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Офицеры, сверкая золотом погон, сбежались к государю. Кавалерийские и артиллерийские офицеры карьером неслись в интервалы рот и батальонов. Визжали, устанавливаясь, нервные кобылы, чуя жеребцов.
Государь тронул шенкелями лошадь и медленно подъехал к офицерам. Наступила мгновенная тишина.
– Пег'ед отпг'авлетем вашим в поход я хочу вас напутствовать, – сказал просто и громко государь.
Это не речь, заранее заготовленная, но слово отца к детям. Прекрасные глаза государя устремились на офицеров.
– Если пг'идётся вам сг'азиться с вг'агом, покажите себя в деле молодцами и поддег'жите стаг'ую славу своих полков. Есть между вами молодые части, ещё не бывавшие в огне. Я надеюсь – они не отстанут от стаг'ых и постаг'аются сравняться с ними в боевых отличиях. Желаю вам возвг'атиться поског'её… И со славою! Пг'ощайте, господа! Поддег'жите честь г'усского ог'ужия!
Голос государя стал громче, теплее и напряжённее.
– И да хг'анит вас Всевышний!
Государь тронул свою лошадь прямо на офицеров. В глубокой, благоговейной тишине те расступились, и государь подъехал к молчаливо стоявшим солдатским рядам.
– Пг'ощайте, г'ебята! До свидания!
– Счастливо оставаться…
И вдруг – «ура!». Такое «ура», какого ещё не было на поле. Всё перемешалось. Кепи, каски и шапки полетели вверх, солдаты с поднятыми ружьями стали выбегать из строя и окружили государя, восторженно крича «ура». Народ прорвал цепь полицейских и полевых жандармов и бежал по полю. Мужчины и женщины становились на колени, простирали руки к государю и кричали:
– Ура!.. За братий!..
– Ура! За свободу славян! За веру Христову!..
Старый царский кучер Фрол Сергеев с медалями на синем кафтане, будучи умудрён опытом, понимал и чувствовал ту грань, до которой можно доводить народный восторг. Он быстро подал коляску. На её подножке стоял царский конюший в синем чекмене и алой фуражке.
– Посторонитесь, господа! Дозвольте проехать!
Государь слез с лошади и сел в коляску. Его лицо было орошено слезами.
Взволнованный и потрясённый всем виденным и пережитым, Порфирий ехал в фаэтоне, обгоняя идущие с поля войска. Он на смотру узнал, что генерал Драгомиров берёт его для поручений.
У самого въезда в город Порфирию пересекла дорогу идущая со смотра донская батарея. Впереди песельники в лихо надетых набекрень на завитые запылённые чубы киверах дружно и ладно пели:
В Таганроге со-олучилася беда…Ой да в Таганроге солучилася беда –Там убили мо-о-олодого казака…
Коричневые обуховские пушки позванивали на зелёных лафетах, на Порфирия наносило серую пыль. Пахло конским потом, дёгтем, пенькою новых уносных канатов-постромок.
Порфирий приказал извозчику свернуть в боковую улицу, и только тот раскатился среди цветущих фруктовых садов, как попал между двух эскадронов рижских драгун и должен был ехать между ними. Сзади звенел бубенцами и колокольцами разукрашенный лентами и мохрами бунчук, и запевала сладким тенором пел:
В нашем эскадронеВсё житьё хорошо…
Хор с бубном, с треугольником, с присвистом подхватил дружно и весело:
Чернявая моя,Чернобровая моя,Черноброва, черноглаза,Раскудрява голова.Раскудря-кудря-кудря,Раскудрява голова…
Дзыннь, дзыннь, дзыннь, – дырг, дырг, дырг, – треугольник и бубен сливались с хором.
Нам житьё хорошо,Командир вес-сёлый…
Подхватил хор:
Чернявая моя,Чернобровая моя,Черноброва, черноглаза,Раскудрява голова…
Лошади сзади фыркали и храпели. Офицеры, весело смеясь, говорили между собою. Запевала заливался:
Офицеры бравы…Вахмистры удалы…
Гремел хор:
Чернявая моя,Чернобровая моя,Черноброва, черноглаза,Раскудрява голова…
Порфирий словчился свернуть в переулок в обгон драгунского полка и, уже выезжая на главную улицу, был остановлен потоком пехоты. Гремел Старо-Егерский марш, били барабаны, песельники пели в ротах:
Ура!.. На трёх ударим разом –Ведь страшен наш трёхгранный штык.Ура!.. – раздастся за Кавказом,В Европе слышен тот же клик…Ура!.. Ура!..В Европе слышен тот же клик…
Целою ротою, могуче, дружно пели солдаты. Порфирий ехал рядом с ними. Нельзя было обогнать. Толпа народа запрудила улицу.
Хриповатый голос старательно выговаривал слова:
Когда спасали мы роднуюСтрану и царский русский трон,Тогда об нашу грудь стальнуюРазбился сам Наполеон!..Ура!.. Ура!..Разбился сам Наполеон!..
«Видать драгомировскую школу, – думал Порфирий, прислушиваясь к гордым словам старой песни. – Во всём видать! Пустяков не поют…»
Как двадцать шло на нас народов,Но Русь управилась с гостьми,Их кровью смыла след походов,Поля белелись их костьми…
«По-суворовски учит! Знает Михаил Иванович солдатскую душу».
А рядом неслось:
Ведь год двенадцатый – не сказка.И видел Запад не во сне,Как двадцати народов каскиВалялися в Бородине…
«Да – славянофилы и западники, – под песню думал Порфирий. – Нам Запад всегда был враждебен. Особенно далёкий Запад – Франция и Англия… А как мы их любим! С их – Великой французской революцией и английским чопорным парламентом и джентльменством. А вот где наше-то, наше!»
Песельники пели:
И видел, как коня степногоНа Сену вёл поить калмыкИ в Тюльери у часовогоСиял, как дома, русский штык…
«Эк его, да ладно как», – кивал головою в такт песне Порфирий, а песня неслась и подлинно хватала за сердце:
Как сын пределов ЕнисейскихИли придонской наш казакВ полях роскошных ЕлисейскихПоходный ставил свой бивак…Ура! Ура!Ура! На трёх ударим разом!!
V
В этом приподнятом, восторженном настроении, усугублённом песнями, точно застрявшими в ушах, не захотел Порфирий идти в столовую «Столичных номеров», где были бы пустые разговоры, где пошли бы шутки, где кто-нибудь – Порфирий знал пошлую переделку только что слышанной им песни – споёт ему:
На одного втроём ударим разом,Не победивши – пьём…
Хотелось быть одному, хотелось беседы с такою душою, которая вся открылась бы ему и зазвучала согласным с ним возвышенным гимном.
Порфирий в номере, где сейчас никого из его сожителей не было и где по кроватям и походным койкам валялись каски, шарфы и сабли, снял мундир, отдал его чистить денщику и приказал подать себе в комнату завтрак.
Он подошёл к столу, вынул походную чернильницу, достал бумагу и своим твёрдым, красивым почерком начал:
«Милостивая государыня, глубокоуважаемая и дорогая графиня Елизавета Николаевна…» Он остановился… Шаловливый голос, потом целый хор запел ему в уши с бубном, с бубенцами, тарелками, с присвисточкой:
Черноброва, черноглаза,Раскудрява голова!..
Порфирий порвал листок, полез под койку, выдвинул походный чемодан, отстегнул ремни и откинул медную застёжку. С самого дна чемодана достал он сафьяновый конверт и оттуда большой кабинетный графинин портрет.
Графиня Лиля снималась у лучшего петербургского фотографа Бергамаско, и, должно быть, несколько лет тому назад. Но Порфирию она представилась именно такою, с какою он так недавно расстался в Петербурге. Подвитая чёрная чёлка спускалась на красивый лоб. Подле ушей штопорами свисали локоны, большие глаза смотрели ласково и любовно. Бальное платье открывало полную высокую грудь. Пленительны были прелестные плечи.
