Книгоедство - Александр Етоев

О братьях-писателях Стейнбек также невысокого мнения:

Сегодня получил письмо от Алисы с вырезкой интервью Билла Фолкнера, от которого меня чуть не вывернуло Когда наши авторы пускаются разглагольствовать о Художнике Слова, имея в виду самих себя, то мне хочется сменить профессию… Билл заявил, что читал только Гомера и Сервантеса и никогда не читал своих современников Черт побери! Он лучше Гомера Гомер не умел ни читать, ни писать, да к тому же старый сукин сын был слепым. Сервантес был нищим – Биллу же это не угрожает, во всяком случае пока он может отправиться в Голливуд и состряпать такую вещь, как «Египтянин»

Вряд ли писатель Стейнбек популярен сейчас в Америке с ее тоскливой политкорректностью Но если ты назвался писателем, не пугайся в процессе работы причинить кому-нибудь боль

Стивенсон – это моя любовь, как и вся большая литература Англии: Филдинг, Стерн, Диккенс, Стивенсон, Честертон, Киплинг, Уэллс… Но Стивенсон среди них едва ли не самый первый Однажды, когда будущий писатель был маленький, он нарисовал человечка и сказал матери: «Мама, я нарисовал человека. А душу его рисовать?» В этом весь взрослый Стивенсон – в том, что, нарисовав героя, он не может не нарисовать его душу.

Главное для нас сочинение Стивенсона – это «Остров сокровищ» Его можно перечитывать бесконечно. Это самый красочный, яркий и, наверное, самый авантюрный из всех романов писателя. «Пиастры, пиастры!» – кричит попугай с плеча одноногого капитана Сильвера Юный Джим Хокинс на борту «Испаньолы» сидит в бочке из-под моченых яблок и узнает о пиратском заговоре А карта, а Берег Скелетов, а холм Подзорная Труба, а ночная атака пиратов… Кажется, все знакомо до мелочей, но руки сами тянутся к этой книге, и невозможно погасить в себе эту тягу

Образы романов писателя, стоит их прочитать хоть раз, запоминаются на всю жизнь. Фальшивый прокаженный из «Черной стрелы». Бегство Дэвида Бальфура по вересковым холмам Шотландии Доктор Джекил и мистер Хайд, их меняющиеся, как в голографии, лица Зимние лунные пейзажи во «Владетеле Баллантрэ»…

Собственно говоря, для того писатель и пишет, чтобы продлить свое бытие во времени А книги живут вечно только тогда, когда это хорошие книги И первый тому для меня пример – Роберт Льюис Стивенсон

«Суер-Выер». Последняя книга Юрия Коваля Последняя и посмертная.

С обложки на нас глядит автор – взглядом немного грустным, может быть, оттого, что этот его портрет окантован в черное.

«Суер-Выер» – роман особый, это роман-игра. Собственно, он и романом-то не является; роман – это что-то матерое, что-то очень сюжетное, многоликое, величественное, как Лев Толстой. Пергамент – так определяет жанр своего сочинения автор.

Что такое пергамент? Как известно из археологии, пергамент есть гладко выделанная кожа животных, употреблявшаяся в древности для письма. (А в старых словарях есть добавка: «Ныне же идет преимущественно на барабаны».)

Итак – «в древности». То есть мы с вами как бы читатели будущего и держим в своих руках некую музейную редкость, чудом избежавшую труса, голода (раз из кожи), нашествия со- и иноплеменников и так далее Что-то утрачено, что-то не поддается прочтению, где-то вкралась ошибка – может быть, переписчика, может быть, самого писца, отвлекшегося по причине принятия ежевечерней порции корвалолу

А к древности – отношение бережное. Можно комментировать, делать примечания, давать сноску, но нельзя ничего менять – теряется аромат времени, пища для желудка ума, материал по психологии творчества. Если «вдруг» написано через «ю» («вдрюг»), «со лба» – «собла» и древний автор, раскачиваясь на стуле, осознает «гулбину» своего падения – то этого уже не исправишь.

Любая мелочь, на которую в обыкновенной книге (если такие вообще бывают!) порою не обращаешь внимания, здесь, в пергаменте, играет роль важную, как в оркестре, где умри какая-нибудь маленькая сопелка, флейточка ли, английский рожок – и музыка перекосится и рухнет, превратившись в трамвайный шум.

Теперь о самой игре, о ее незамысловатых правилах

Правила очень простые.

Вот корабль, вот море и острова Надо плыть по этому морю и открывать эти самые острова. Заносить открытые острова в кадастр и плыть дальше А в свободное от открывания островов время заниматься обычными судовыми делами: пришивать пуговицы, развязывать морские узлы, косить траву вокруг бизань-мачты, варить моллюсков

Да, чуть не забыли сказать про самое главное: кто в игре победитель и какая ему с этого выгода

С победителем просто. Кто первый доберется до острова Истины, тот и выиграл И в награду ему, естественно, достается Истина

Правда, странное дело – выиграть-то он, конечно, выиграл, но идет себе этот выигравший по острову Истины, кругом ее, естественно, до хрена, идет он себе, значит, идет, разглядывает лица девушек и деревьев, перья птиц и товарные вагоны, хозблоки и профиль Данте – а за ним (!) тихонечко движется океан И сокращается островок, съедается, убивает его идущий своими собственными шагами; обернется, дойдя до края, – а сзади уже вода. И впереди и сзади.

Вот такие интересные игры попадаются иногда на пергаментах

Говоря по правде, игра эта очень древняя. В нее играли еще в те времена, когда мир держался на трех китах, а земля была плоская и загадочная, как вобла

О путешествиях и невиданных островах писали древние греки и Лукиан, Плиний и Марко Поло Они описаны у древних китайцев в «Каталоге гор и морей» и в Синдбадовых путешествиях из «Тысячи и одной ночи», в кельтском эпосе и русских народных сказках.

Острова, на которых живут циклопы и тененоги, псоглавцы и царь Салтан; а еще – ипопеды, то есть люди с копытами вместо ног; а еще – бородатые женщины и люди без рта, пьющие через специальную трубочку; а еще – Робинзон Крузо, капитан Немо и Максим Горький. Все они описаны, зарисованы и выставлены на народное обозрение – в сушеном или заспиртованном виде.

Идешь, смотришь, щупаешь, пьешь, закусываешь, берешь еще.

И вроде бы как даже приелось.

Но вдруг из-за какой-нибудь сухой груши выходят два человека: матрос Юрий Коваль и мэтр Франсуа Рабле Смеются и тебе говорят: ну что, говорят, плывем?

Ты даже не спрашиваешь куда, потому что и так понятно: в руке у мэтра Рабле початая Божественная Бутылка, а матрос Юрий Коваль уже щелкает по ней ногтем и Бутылка отвечает звонким человеческим голосом: «ТРИНК»

В Москве 40-50-х годов XIX века в роли великосветской львицы и учредительницы общественных вкусов выступала Надежда Нарышкина, урожденная Кнорринг Борис Николаевич Чичерин в книге своих воспоминаний («Москва сороковых годов») дает очень яркое описание этой экспрессивной особы:

Лицо у нее было некрасивое, и даже формы не отличались изяществом; она была вертлява и несколько претенциозна; но умна и жива, с блестящим светским разговором По обычаю львиц, она принимала у себя дома, лежа на кушетке и выставляя изящно обутую ножку; на вечера всегда являлась последнею, в в 12 часов ночи. Скоро, однако, ее поприще кончилось трагедиею За ней ухаживал Сухово-Кобылин, у которого в то же время на содержании была француженка, M-me Симон. Однажды труп этой женщины был найден за Петровскою заставою. В Москве рассказывали, что убийство было следствием сцены ревности. Кобылин, подозреваемый в преступлении, был посажен в острог, где пробыл довольно долго Он успел даже написать там «Свадьбу Кречинского» Но кончилось дело тем, что его выпустили, а повинившихся людей сослали в Сибирь…

Проходное упоминание написанной в остроге «Свадьбы Кречинского» («успел даже написать») намекает читателям на случайность, преходящесть этого эпизода в судьбе Сухово-Кобылина На самом деле это не так

После Островского – Сухово-Кобылин, может быть, единственный в русской литературе писатель, чьи произведения составляют золотой фонд нашей драматургии. Им сочинены всего лишь три пьесы: упомянутая «Свадьба Кречинского», «Дело» и «Смерть Тарелкина» Первая откровенно комедийна по содержанию и из всех классических сочинений для русской сцены самая репертуарная и известная. Две последних, по словам автора, рассчитаны «не на то, чтобы зритель рассмеялся, а на то, чтобы он содрогнулся» Если бы во времена Сухово-Кобылина существовал такой термин, как «театр абсурда», и «Дело» и «Смерть Тарелкина» непременно были бы причислены к этому направлению. Они были вне литературной традиции русского реализма По степени гротеска до них не дотягивают ни Гоголь, ни Салтыков-Щедрин.

Только двадцатый век с его экспериментами в жанрах смог по достоинству оценить Сухово-Кобылина, этого предтечу современного авангарда в литературе.

Т

Человек, которому повезло, – наверное, так можно назвать писателя Георгия Брянцева. Верный сталинец – а чекист в 30-50-е годы просто физически не мог быть неверным сталинцем, – тем не менее, книги его дважды попадали в опалу Первый раз – это «Тайные тропы», попавшие в приснопамятные списки Горлита (Цензурного комитета) и изъятые из всех советских библиотек (поэтому книга и считается библиографической редкостью). Другой раз, спустя год, – это повесть «Следы на снегу», также изъятая, но по другой причине.