Ничья (СИ) - Лимова Александра

— Потому что нравится, — вздохнула Кочерыжкина, откидывая за плечо выбившуюся из высокого хвоста черную прядь, подхваченную озорным теплым ветром.

— Вот и ответ. — Фыркнула я, вытащив трубочку и отпив из бокала, с насмешкой глядя на нее. — Поэтому смело стучи мне по ебалу, если у меня фляга засвистит.

Усмехнувшаяся Улька хотела что-то ответить, но ее мобильный разразился трелью входящего вызова. Она приняла звонок:

— Да. Подожди у ресепшена, сейчас подойду, — затушивая сигарету завершила звонок и, поднимаясь из-за стола с поджатым уголком губ, пояснила в ответ на мой вопросительный взгляд, — мама в хостельскую столовку гоняла, затариться решила, а то вдруг я проголодаюсь, мы же до завтрака вылетаем!.. — Улька убито закатила глаза, а я рассмеялась. Улькина мама такая мама! — Снова сует карту в карман чехла мобильника, ничему жизнь не учит и теперь в номер попасть не может, карта размагнитилась, а на ресепшене не понимают ее русифицированный фрагментарный инглиш. Короче, скоро вернусь.

Она ушла, а я окиула оценивающим взглядом наполовину заполненный бар. В дыхании ошибка, когда столкнулась взглядом с, вроде бы, испанцем… Мар говорил, что в его крови есть примесь каталонцев… у субъекта через три стола от меня были карие глаза с поволокой. Похожие, но не такие. Выражение глаз более мягкое из-за густоты ресниц, смешно загнутых вверх, но сам факт поволоки… Смотрела в эти глаза, бессильно отозвавшись улыбкой на его улыбку. Он не был похож на Марина — черты лица слишком сглаженные, улыбка слишком европейская: бездушная полагающаяся вежливость. Переродившаяся в интерес, когда я расфокусировала взгляд, удерживая в сознании лишь карие глаза с поволокой и откинула прядь волос с лица, склоняя голову и томно улыбнуться, прежде чем подняться и отправиться к бару.

Бармен, отказавшись от предложенных купюр, добродушно мне улыбнувшись, согласился воспроизвести избранный мной трек за бесплатно. Либо мне так везет, либо действительно Карибы полны добрыми людьми… в моменты личных глубоких кризисов меня тянет сюда, здесь я всегда нахожу отдушину…

Деревянный настил слабо припорошенный жемчужной пудрой песка под сандалями, когда, сквозь ресницы наблюдая лунный блеск на волнах в отдалении, поддалась зазвучавшему под сводом шатра открытого бара, треку.

Нежный голос Алёны Швец выплетал словами о вине и сигаретах болезненное запутанное кружево, остро резонирующее внутри. Пусть он, тот что за парой столов позади, подойдет, пусть эта поволока в чужих карих глазах даст обмануться хоть на секунду… ведь я так тоскую… смертельно тоскую, пожалуйста, дайте обмануться хоть на секундочку, хоть на одно мгновение, я устала чувствовать собственную кровь на губах, истерзанных безмолвными, длящимися днями криками…

Музыка по венам и закрытые глаза, потому что слезы могли прорваться, а я там, в словах о вине и сигаретах, в мольбе остаться дома. Оставить меня дома.

Почувствовала его позади и замедлила ритм, давая возможность подстроиться под бит. Тепло тела за собой и первое касание — кончиками его пальцев моей кисти. Ток под кожей и образ обладателя карих глаз с поволокой перед закрытыми глазами ярче. Образ иной, чем обладатель, ответивший согласием на приглашение и сейчас, уловив ритм, стоящий за моей спиной. Другой образ, трансформированный измученным сознанием в очень знакомый, что навсегда отпечатался внутри. Болью и кровью.

Немного ступила назад, чтобы прижаться спиной к груди и усилить самообман — они одного роста и телосложения, а в бризе Карибского моря к счастью неуловим запах, что дает возможность обмануться сильнее, представить ярко, что если ветер сменится, то обоняния коснется свежий шлейф парфюма. Коснется и вновь насытит кислородом кровь. Пусть не сменяется ветер, я отчаянно не хочу сейчас чужого запаха.

Слегка прижал к себе — рукой под грудь, одновременно подстраиваясь под мой ритм, сливаясь в нем со мной, встав ближе и приближая к себе. Слишком скоро этот жест собственничества. Немного подалась вперед и рука под грудью тут же расслабилась. Не препятствует, не настаивает, дает право выбора. Совсем как…

Имя в пять букв выжженных в памяти и выбитых в душе. Морской… В переводе вроде бы значит «морской», и тотчас аромат моря, царящий в прибрежном баре будто стал явственнее. Пусть так и останется, я хочу остаться сейчас и в этом мираже, снимающем усталость. От мира, от обстоятельств, от себя самой.

Он вновь слегка притянул к себе — поддалась. Приблизилась, с упоением подстраиваясь уже под его ритм, несколько замедлившийся, будто понимал значение слов, кутающих веранду в мою пелену боли.

Пошло все к черту.

Хочу обмануться. Хочу. И гори оно все синим пламенем.

Рука за чужую шею, голова на чужое плечо и поворот своего лица, не открывая глаз, к чужому лицу, сосредотачиваясь только на ощущениях — все очень схоже и пусть это иной человек, но когда не видишь, а концентрируешься на собственных ощущениях, то можно представить, что на правой руке под моей грудью сложное переплетение тату, что есть контур крыла на шее, что есть запах, сейчас, к счастью, украденный поветрием бриза, и что… моих губ сейчас касаются знакомые губы, а не чужие.

Разнос ощущений. Внезапно для самой себя — едва подавленный рефлекс отшатнуться. Вытереть губы. Уйти и сожрать себя. Супротив — голод. Неистовый голод, потому что целовали мягко и выстроенный перед закрытыми глазами образ стал ярким и сильным, настолько выраженным, что я провалилась сквозь осознание реальности, я была вся там — в мягком поцелуе, потому что прежде уже испытывала подобное и воспрянувшее отчаяние накинуло вуаль парализованности на сознание — я хочу, чтобы это происходило. Он на него похож и я этим жадно захлебывалась, на остальное плевать…

Повел рукой так, чтобы встала перед ним, лицом к лицу, не разрывая поцелуя. В кольце его рук. И почувствовала, как одну отстраняет от моей спины, как напрягаются мышцы тела передо мной, к которому стояла вплотную и могла ощутить будто дает знак отстраненной рукой… И прервавшийся мой трек тотчас сменяется на другой за короткую долю секунды до моего ментального падения — он углубляет поцелуй. Знакомый до безумия, под вплетающийся в атмосферу и душу звучащее на веранде: «она моя мадонна»*.

Отстранилась испуганно, чтобы узреть того, кто был в мыслях и ощущениях, а сейчас явлен во плоти. Близко, рядом так, как и не смела представлять… Но Мар был реален.

Смятение, которое честнее чем разъеб не обозначишь. Застыла, замерла, исчезла, потонув в теплом карем бархате глаз с поволокой, обладатель которых совсем невесело усмехнулся. Невозможно и нереально.

— Это действительно я, совенок, — знакомый до судорожной боли обволакивающий глубокий голос с низкой хрипотцой, когда скользнул большим пальцем по влажной дорожке на щеке. До губ пальцем, где несколько секунд назад нежно сцеловывал слезу. До своего жеста. До смены треков, до того, как целовал глубже.

Плевать на то, как выглядели в глазах окружающих, всё просто и молчаливо-понятно: прочь из бара. В отель.

Слабо усмехнулась, глядя на переплетенные пальцы, когда он шел чуть впереди, безошибочно вел меня к моему же номеру, а в моих мыслях был недавней звонок Ульки. Не маме на подмогу она шла на ресепшен, далеко не ей. И интересные вопросы сегодня вечером она задавала неспроста. Вроде и стукнуть ее хочется и несмело обнадежиться, потому что она, рыдавшая от ужаса со мной в унисон неделю назад, не допустила бы Мара ко мне ни при каких условиях и никогда, если бы… А сейчас он ведет меня к моему номеру… И я иду. Нет, не ему я доверяю, от которого сердце трещины в ребра пускает при каждом ударе… хотя, и ему. Им.

Барбадос — сердце Карибов, а у меня в номере легкий, ненавязчивый запах свежих ромашек, по кругу номера охапками воткнутых в вазы и то, что подойдет на замену им. Из Питера минимально девять часов лететь, а сейчас сентябрь и с Сеула минимум четырнадцать… и среди экзотики, свежесть ромашек.

Он не включил свет. Сел рядом на постель, лицом к лицу. Я, вглядываясь в четкие, резкие черты, подавляя мольбу в голосе, едва слышно спросила: