Коксинель (сборник) - Дина Рубина

…Когда они спрыгнули со сцены, все захлопали, одобрительно засвистели, и Давид врубил динамики на полную мощь – над площадью Матнаса разносились песни известных израильских певцов.

Мимо меня быстро прошли Брурия и Альфонсо.

– Сейчас! – услышала я ее надрывный голос. – Ты объявишь это всем сейчас, иначе – я не знаю, что я сделаю!

Он огрызнулся по-испански длинной нервной фразой. Судя по всему, он был чертовски зол. Брурия подалась к нему, повисла на локте, и, всплеснув рукой, словно отряхиваясь от женщины, Альфонсо закончил в бешенстве:

– …и выставить нас обоих на посмешище!..

Собственно, до объявленного пуримшпиля оставалось еще полчаса, мне нечего было делать на площади. Я зашла в лобби Матнаса, где Люсио давал своим артистам последние наставления.

– О чем эта песня, что ты пел? – спросила я его.

Он отмахнулся:

– Старая песня, про любовь, про измену.

– Переведи! – попросила я.

Он нацеплял на долговязого подростка парик и бороду Мордехая.

– А ну, пригнись, длинный! – приказал он, и парень послушно присел на корточки.

– Песня? – спросил Люсио. – Ну смотри, она ему изменила, он ее, конечно, убил. Но забыть не может. Мечтает забыть ее лицо – и ничего с собой поделать не может: только закрывает глаза – ее лицо перед ним, как живое, прелестное юное лицо…

– Ничего себе, – сказал длинный. – Он же ее убил, и он же ее любит, ничего себе штучки.

– А ты думал, – проворчал Люсио, – как у вас сейчас: с тем переспала, с этим переспала, потом все дружно идут в кино, где она встречает третьего, который ей по-настоящему нравится.

Тоненькая девочка лет четырнадцати в костюме царицы Эстер подбежала к нам.

– Люсио, может, мне надставить грудь? – волнуясь, спросила она.

Люсио, завязывая на штрипках бороду Мордехая, хмуро взглянул на девушку.

– С чего ты взяла, что Эстер была дойной коровой? – буркнул он.

Девочка обиделась.

– А чем же она завоевала Ахашвероша?

– Высоким айкью, дорогая! – сказал Мордехай и заржал.

– Заткнись, тебя не спрашивают!

– Ладно, – сказал Люсио, – у вас есть двадцать минут, расслабьтесь, повторите роли.

Появилась Таисья – роскошная, великодушная после вчерашней победы. Налетела на меня, сграбастала в объятия.

– Милка моя! – воскликнула она. – Не тушуйся, все будет хорошо. Я, знаешь, все отменила!

И опять я взволновалась, с надеждой подумав, что, может быть, Таисья отменила наши увольнения и я в следующем месяце опять получу свои жалкие, но благословенные две тысячи шекелей…

– Отменила все на фиг вообще! – бесшабашно воскликнула она тоном, каким Господь мог бы сообщить своим серафимам об отмене сотворенного им на прошлой неделе мироздания.

– А конкретно? – осторожно спросила я.

– Ну подумай, дурья башка: на черта мне этот консерваторион, я в него и так пятнадцать лет жизни вбухала! До пенсии на этих обезьян бесхвостых хрячить? К черту!

– А… что же теперь?

– Да вот, думаю, не открыть ли нам с тобой эксклюзивное агентство по прокату артистов?

– Прокату кого? – тупо переспросила я.

– Ну, всей этой шоблы – музыкантов, артистов, писателей…

– …жонглеров, фокусников, фигляров, игрецов… – пробормотала я.

Таисья заглянула мне в лицо, ласково похлопала ладонью по щеке:

– Ну, именно!.. Сейчас люди знаешь какую капусту на этом рубят! Соглашайся, милок. Ты у меня станешь художественным руководителем программ, сама будешь повсюду выступать, а? Шварцушка дает нам начальный капитал… И мы с тобой помчимся продавать этот лежалый товар… по разным городам-странам!..

В зале Давид с Ибрагимом и Сулейманом уже расставляли столы, как обычно – буквой «Т». На столах стояли бутылки с красным сладким вином, салаты в пластиковых упаковках, треугольные пирожки «уши Амана».

Коллектив Матнаса готовился к своему собственному карнавалу в интимном кругу. За ширмами были навалены театральные костюмы, к каждому пришпилена бумажка с именем работника Матнаса. В зале крутились все: кто костюм примерял, кто развешивал гирлянды из сверкающей разноцветной фольги, кто стол украшал.

В дальнем конце зала у окна стояли Альфонсо с Брурией. Она курила, коротко и часто поднося сигарету ко рту, он что-то неслышно настойчиво повторял – судя по движению губ и однообразным кивкам головой.

Вдруг она тряхнула своей рыжей копной волос, отрывисто засмеялась, и он, схватив ее за руку, притянул к себе. Но Брурия вырвалась, легко взбежала по трем ступенькам на сцену и крикнула в зал:

– Хе́врэ, с праздником!

Хеврэ бодрым разнобоем отвечали что-то подобающее.

– Я хочу объявить вам, что у нас с Альфонсо сегодня тоже свой маленький праздник: мы решили пожениться!

Она сказала именно тем оборотом речи, о котором я как-то уже упоминала: «Мы стоим жениться!» – сказала она.

Все захлопали, Ави свистнул, Шимон выстрелил хлопушкой, Отилия рядом со мной проговорила: «Наконец-то!»

Мы с Таисьей молча переглянулись.

И только выражение лица Люсио было невозможно передать: он стоял с непроглоченным куском за оттопыренной щекой. Его маленькие кабаньи глазки были широко раскрыты. Он переводил взгляд с Брурии на Альфонсо, и в этом беззащитно читаемом взгляде были и облегчение, и недоверие, и ненависть… и страдание…

Вдруг он гикнул, вспрыгнул на стул, крутанулся в воздухе, бросился перед Альфонсо на одно колено и, раскинув руки, вскричал:

– О, сеньор! Примите наши искренние, искренние, искреннейшие!..

Альфонсо усмехнулся, сделал какой-то небрежный, отодвигающий жест ладонью и сказал:

– Друзья мои, это пуримский розыгрыш. Браво, Брурия, детка!

И захлопал в ладони, и послал на сцену воздушный поцелуй. Его желваки на скулах дергались коротко и сильно. В зале все растерянно умолкли, и каждый засуетился, делая вид, что занят чем-то своим. Брурия – одинокая, тонкая, в замечательной красоты испанском наряде – продолжала стоять на сцене. Кровь отлила от ее щек настолько, что и без того бледная кожа казалась серой. Вдруг она сухо улыбнулась и, одними губами проговорив: «О’кей!», мягко спрыгнула со сцены и пошла к выходу.

– Эй! – крикнула она, воздев руки и не оборачиваясь. – Все на пуримшпиль! Начинаем представление! Люсио, где твои артисты?! Играем вечную пьесу про то, как Эстер обвела царя вокруг пальца!

Глава семнадцатая

Потому и назвали эти дни «Пурим» – по имени «пур» – «жребий».

На площади, в закутке за сценой, уже нетерпеливо переминались, подпрыгивали, задирали друг друга артисты. Люсио с ходу врезался в их разнаряженную толпочку, строго покрикивая и поправляя то сбившуюся чалму на чьей-то голове, то скособоченную бороду.

Публика, толпящаяся на площади, уже посвистывала, выкрикивала нечто поощрительное, изнемогала от ожидания.

Люсио запрыгнул на сцену:

– Уважаемая публика! Сейчас юные участники театральной студии при Матнасе покажут вам небольшой пуримшпиль, который они сами и сочинили. Прошу тишины и снисхождения!

И торопливо сошел со сцены, чтобы успеть нацепить на себя атласный халат и величавую курчаво-ассирийскую бороду – он играл в этом самодельном спектакле царя Артаксеркса, или, по-нашему, Ахашверо́ша.

Заиграла музыка: отчаянно дудели в жестяные дудки три пятиклассника, еще трое колотили в разной величины тарабуки. Получалась, впрочем, довольно забавная и – если можно так выразиться – довольно гармоничная древневосточная какофония.

Торжественно широко вышагивая, вышли два глашатая в чалмах, с накладными носами и бородами, развернули свитки:

Граждане, внимание! Натяните рейтузы!Действие происходит в городе Сузы! —

проорали они хором.

– Царь мидийский! – выкрикнул один.

– Хрен персидский! – звонко провозгласил другой.

И дружно:

А-хаш-ве-рош!Себе выбирает не пару галош:Царицу Вашти казнил он сплеча!Видали такого вы хохмача?По всей империи народ веселится:Царь выбирает новую царицу!

И далее что-то в этом роде. Разумеется, я перевожу очень приблизительно.

Это был типичный пуримшпиль, с его рублеными стихами-выкриками в рифму, с его высмеиванием ситуации, подтруниванием над героями. Веселились не только артисты, от души веселилась публика: местное население – благодарный материал для подобных утех. Зрители сразу включаются в действие, отпускают дельные остроумные замечания, подчас даже в рифму – в иврите это не очень сложно.

Итак, повествователей было двое, и они, то по очереди, то соединяясь, бодро катили тележку рассказа по рельсам примитивных рифмованных строк. По ходу дела на сцену выскакивала худенькая вертлявая Эстер, долговязый, словно аршин проглотивший, Мордехай, не желающий склонить выю перед злодеем Аманом (его играл очень одаренный мальчик – коротышка, упругий как мячик, с очаровательной рожицей, которую не удалось испортить зловещим гримом).