Серебряный Вихор - Джон Майерс

— Но куда именно эта надпись указывала? — упорствовал я.

Иов, пытаясь припомнить нужное направление, принялся озираться по сторонам.

— Вон туда, за дом: там начинается тропка, которая ведет в горы.

В эту минуту на пороге появилась убитая горем женщина с котелком похлебки в руках. По распоряжению Иова она принесла для меня тарелку, а чуть позже — и пару сандалий.

— А вы сами когда-нибудь туда заглядывали? — поинтересовался я, когда мы вновь остались вдвоем.

— Дальше границы моих владений не бывал — это в полумиле от края леса. — Иов облизал ложку и с горечью покачал головой. — Я обычно объезжал свои пастбища верхом, когда еще мог держаться в седле.

У меня у самого от забот голова шла крутом, тем не менее я почитал себя обязанным отплатить Иову за гостеприимство сочувствием к его невзгодам.

— Да, что и говорить, трудненько вам пришлось, — участливо сказал я. — Хлебнули лиха вдоволь, верно, старина?

Глаза его вновь сверкнули плохо скрываемым негодованием.

— Я несу на себе худшее бремя, какое суждено всем нам, — бремя существования.

У меня было точно такое же чувство, но что толку? Чаще всего нас подстрекает дурацкое стремление побудить собеседника легкомысленно относиться к своим тяготам, но зато собственные неприятности мы охотно изображаем как настоящие бедствия.

— Выходит, по-вашему, жить на свете — тошнее всего?

Мой вопрос окончательно вывел его из равновесия. Не спуская с меня неистово пылающих глаз, он с пеной у рта принялся декламировать яростной скороговоркой:

Мы родимся на свет, чтоб страдать до кончины,А зачем жили мы — не узнаем причины.Не узнаем вовек, кто себе на забавуСотворил нас и кто учиняет расправу.Нас позвали за стол — так накрытый, что чудо,Но повар, свихнувшись, перепортил все блюда.Мы с расчетом свои замышляем поступки,Но итоги ничтожней трухлявой скорлупки.Наше тело и ум совершенны на диво,Но они меж собою грызутся сварливоИ за первенство спорят весь век неустанно,Досаждая друг другу в войне постоянной.Оба пола в соитье не ведают счастья:Плоть враждует с душой, раздирая на частиНаслаждения наши, — ведь радостям телаДо сердечных забот ни малейшего делаНет в союзе погибельном. Страстью томимы,Себе же на горе потомство плодим мы.Наши дети отцов ненавидят сыздетства,Ибо наше ничтожество — вот их наследство.Для несчастных сынов мы — козлы отпущенья:Мы привязаны к ним, но не знать нам прощенья.Как и нам, суждена им одна безнадега —И мозгов в голове у них тоже немного.Жизнь отнимет у них все, что юность сулила,А в конце, как и нас, поджидает могила.Но упорно — хоть тресни — бубним и талдычим,И жестокую силу трусливо величим,Продолжая обман из колена в коленоЖалкой басней: все сущее, мол, непременноВышней волей продумано в каждой детали.Возносите хвалы — и забудьте печали!Вот бессмысленный треп туполобой оравы —Глас народа бредовый, нелепый, гугнявый.Прочь бегите вы, прочь, дурни с писаной торбой,От того, кто вкусил умудренности скорбной!

Вспышка длилась недолго. Иов замолчал, сник и вновь принялся за еду с таким видом, словно в доме лежал покойник.

Возразить мне было нечего. Кое-что из того, что он сказал, вполне отвечало сумятице у меня в голове — мыслям и чувствам, угнетавшим меня с тех пор, как я покинул Замок Ниграмус. Иов прояснил мне многое: его страстная обвинительная тирада открыла мне глаза на мое собственное положение. Я и так с горечью сознавал, что похож на перекати-поле, в изобилии попадавшиеся мне на каждом шагу близ дома Иова, — ни свежих побегов, ни прочных корней у меня нет. Со времен юности я не встретил еще ни единого человека, который дорожил бы моим обществом. Теперь действительность предстала мне в еще более ужасном свете. Дело было не только во мне самом — и не в том, что судьбе угодно было обделить меня счастьем. Мне вдруг сделалось понятно, что на достижение в нашем бренном мире хоть чего-либо мало-мальски стоящего незачем и надеяться.

Поначалу я собирался попросить у Иова разрешения немного передохнуть под его кровом, однако сон с меня как рукой сняло. Меня подгонял вперед неодолимый зуд, подобный тому, какой побуждает иного растравлять свои едва зажившие раны. Мне предстояло убедиться в истинных размерах зла, и я роковым образом был уверен, где именно смогу бросить лот в грозную пучину.

Хозяин дома, казалось, перестал меня замечать, однако едва я пошевелился, он поднял голову.

— Вы все еще намерены туда отправиться? — глухо спросил он, показывая на обгоревшую доску. — Добра не ждите. Вам оттуда не выбраться.

— Знаю, — ответил я твердо, стараясь сохранить спокойствие. — Иду навстречу тому, что меня ждет. Не хочу дожидаться, пока оно само нагрянет.

Я пересек расположенное на косогоре пастбище, миновал густой ельник и не без труда взобрался по каменистым уступам на крутой перевал, всходивший едва ли не под самые облака. Там я сбился с пути, но, одолев горный хребет, напал на новую тропку, по которой через жидкий кустарник и заросли болиголова выбрался на дорогу.

Местность выглядела безотрадно. Над головой нависали тяжелые тучи, через свинцовую толщу которых, казалось, сроду не пробивался луч солнца. Однако суровый этот край некогда был, по всем признакам, обитаем. Кое-где, среди куч можжевельника и обнажившихся горных пород, поросших грязно-серым лишайником, желтела нескошенная луговая трава. Растерявшие листву деревья были в незапамятные времена явно посажены рукой хозяина, заботившегося о густой тени у входа в дом. Теперь вместо домов чернели одни только ямы, над которыми свисали скрюченные от дряхлости ветви. Изредка попадались полуразрушенные заборы из грубо обтесанного камня. Что они ограждали теперь, кроме пустоты и заброшенности?

Шел я долго, силы мои были на исходе. Близился уже закат, однако окрестности становились все менее и менее привлекательными. Одолев еще один мощный кряж на подступах к Титанам, я увидел, что дальше дорога разветвляется. Сказать, что я обольщался иллюзиями, было бы пустой тратой слов, но все же, надо сознаться, думал найти на перепутье хоть какой-нибудь ориентир. Надежда меня обманула — и я застыл у развилки столбом, тупо глядя в пространство перед собой.

Не знаю, долго ли я так простоял, но через какое-то время почувствовал, что я не один. За спиной послышалось странное постукиванье, сопровождаемое ширканьем о дорогу. Собравшись с духом, я обернулся и увидел незнакомца, который как нельзя лучше вписывался в пейзаж. Настороживший меня стук производил проворно переставляемый им костыль: делая шаг вперед, незнакомец всякий раз волочил свою опору за собой по дорожной пыли.