Декабристы рассказывают... - Э. Павлюченко Составитель

с благочестием средневековых переписчиков апостольских деяний и жития святых принимаемся за печатание «Записок декабристов»; мы чувствуем себя гордыми, что на долю нашего станка досталась честь обнародования их. Мы предполагаем издавать «Записки» отдельными выпусками и начать с «Записок» И. Д. Якушкина и князя Трубецкого. Затем последуют «Записки» князя Оболенского, Басаргина, Штейнгеля, Люблинского, Н. Бестужева, далее о 14 декабря — Пущина, «Белая церковь», «Воспоминания князя Оболенского о Рылееве и Якушкине», «Былое из рассказов декабристов», «Список следственной комиссии», статья Лунина и разные письма».

Не только декабристы, но и женщины-декабристки — Мария Волконская, Полина Анненкова — оставили воспоминания о пережитом. Н. А Некрасов, работая над своей поэмой «Русские женщины», использовал записки Марии Николаевны Волконской. Об этом рассказывает ее сын, Михаил Сергеевич Волконский, в предисловии к воспоминаниям матери:

«С Некрасовым я был знаком долгие годы. Нас сблизила любовь моя к поэзии и частые зимние охоты, во время которых мы много беседовали, причем я, однако же, обходил разговоры о сосланных в Сибирь, не желая, чтоб они проскользнули несвоевременно в печать. Однажды, встретив меня в театре, Некрасов сказал мне, что написал поэму: «Княгиня Е. И. Трубецкая», и просил меня ее прочесть и сделать свои замечания. Я ему ответил, что нахожусь в самых тесных дружеских отношениях с семьею Трубецких и что, если впоследствии найдутся в поэме места, для семьи неприятные, то, зная, что поэма была предварительно сообщена мне, Трубецкие могут меня, весьма основательно, подвергнуть укору; поэтому я готов сообщить свои замечания в том лишь случае, если автор их примет. Получив на это утвердительный ответ Николая Алексеевича, а на другой день и самую поэму в корректурном еще виде, я тотчас ее прочел и свез автору с своими заметками, касавшимися преимущественно характеров описываемых лиц. В некоторых местах, для красоты мысли и стиха, он изменил характер этой высокодобродетельной и кроткой сердцем женщины, на что я и обратил его внимание…

Поэма имела громадный успех, и Некрасов задумал другую. Раз он, приехав ко мне, сказал, что пишет о моей матери, и просил меня дать ему ее «Записки», о существовании которых ему было известно; от этого я отказался наотрез, так как не сообщал до тех пор этих «Записок» никому, даже людям, мне наиболее близким. «Ну, так прочтите мне их», — сказал он мне. Я отказался и от этого. Тогда он стал меня убеждать, говоря, что данных о княгине Волконской у него гораздо меньше, чем было о княгине Трубецкой, что образ ее выйдет искаженным, неверными явятся и факты, и что мне первому это будет неприятно и тяжело, а опровержение будет для меня затруднительно. При этом он давал мне слово принять все мои замечания и не выпускать поэмы без моего согласия на все ее подробности. Я просил дать мне несколько дней на размышление, еще раз перечел «Записки» моей матери и, в конце концов, согласился, несмотря на то, что мне была крайне неприятна мысль о появлении поэмы весьма интимного характера и основанной на рассказе, который в то время я не предполагал предавать печати.

Некрасов по-французски не знал, по крайней мере, настолько, чтобы понимать текст при чтении, и я должен был читать, переводя по-русски, причем он делал заметки карандашом в принесенной им тетради. В три вечера чтение было закончено. Вспоминаю, как при этом Николай Алексеевич по нескольку раз в вечер вскакивал и с словами: «Довольно, не могу», бежал к камину, садился к нему и, схватясь руками за голову, плакал, как ребенок».

Сын Волконских стал весьма преуспевающим чиновником с реакционными взглядами, дослужился до чина тайного советника, занял пост товарища министра просвещения.

Но сибирские годы, проведенные среди честных и благородных людей с возвышенными идеалами, не могли пройти бесследно для большинства «каторжных» декабристских детей.

Ольга Анненкова, «эта прекрасная, чистая душа, возвышенная и благородная» (по словам Ф М, Достоевского, узнавшего ее в Сибири), записала воспоминания матери и дополнила их своими, личными впечатлениями:

«Известно многим уже, какие люди были декабристы, с каким достоинством переносили свое положение, какую примерную, безупречную жизнь вели они сначала в каторжной работе, а потом на поселении, разбросанные по всей Сибири, и как они были любимы и уважаемы везде, куда бросала их судьба… Понятно, что у детей, все это видевших, составилось такое понятие, что все между собою родные, близкие и что весь мир такой (другого они не видели), а потому тяжело им было потом в жизни привыкать к другим людям и другой обстановке. При этом положение было слишком изолированное, и такое отчуждение от жизни, от людей не могло не отзываться на детях… Но если декабристы не научили нас житейской мудрости, зато они вдохнули нам такие чувства и упования, такую любовь к ближнему и такую веру в возможность всего доброго, хорошего, что никакие столкновения, никакие разочарования не могли потом истребить тех идеалов, которые они нам создали».

Когда-то, после 1826 года, мать Никиты Муравьева, Екатерина Федоровна, стала как бы начальником штаб-квартиры, осуществлявшей связь с сибирскими изгнанниками. Теперь на смену бабушке пришла внучка — Софья Никитична Муравьева-Бибикова. Она сделалась хранительницей декабристских традиций, реликвий. Ее дом в Москве стал очагом и пристанищем для всех товарищей отца, умершего в изгнании. В 1870-е годы — Лее Толстой, работая над романом о декабристах, навещал С. Н. Бибикову. В марте 1878 года он сообщает жене: «Нынче был у двух декабристов, обедал в клубе, а вечером был у Бибиковой, где Софья Никитишна (рожденная Муравьева) мне пропасть рассказывала и показывала».

Сохранились воспоминания А. Бибиковой о своей знаменитой бабушке и не менее знаменитом доме ее — в Москве, на Малой Дмитровке:

«Дом бабушки Софьи Никитичны Бибиковой был настоящим музеем, и особая прелесть этого музея была в том, что у него была душа, что все эти картины и миниатюры, старинная тяжелая мебель и огромные книжные