Пятьдесят лет в раю - Руслан Киреев

В недрах брежневской эпохи, в самых глубинах ее, исподволь зрел социальный тип, который через полтора-два десятилетия выйдет на авансцену истории. Понимал это, разумеется, не один я, но в подцензурной прессе об этом предпочитали не говорить. Диана Варткесовна предложила взять в кавычки слово «Победитель» – это-то и был второй вариант. Но остановились в конце концов на третьем.

У меня хранится новомировская верстка, где в названии романа – знак вопроса. Однако в последний момент, в самый последний, послали телеграмму в Киев («Новый мир» печатался тогда в Киеве), чтобы вопрос сняли.

Помню в телефонной трубке ликующий голос Дианы Тевекелян, спешившей порадовать автора. Но решение, разумеется, принимала не она. Решение принимало лицо, владеющее штампиком «Печатать дозволяется». Или что-то в этом роде.

Я с этим таинственным лицом познакомился. Им оказалась немногословная миловидная женщина Галина Ивановна. Она была первой, от кого я услышал добрые слова о моей публикации. Не о рукописи, а теперь уже о публикации. Слова эти были произнесены на катере, который доставлял нас по Каме из Набережных Челнов в Елабугу. Дело в том, что благодарные (и ушлые!) новомировцы исхитрились включить Галину Ивановну в нашу бригаду. Карпов, в свое время получивший Звезду Героя за «языков», которых он уволакивал чуть ли не из немецких штабов, и здесь проявил дерзкую находчивость. На многочисленных встречах он представлял нашу тихую спутницу чуть ли не как главного человека в редакции. Чем этот главный человек занимается – никто, разумеется, не понимал, но это придавало ей особый шарм. Раз или два во время бесконечных застолий, которыми отличались все подобные поездки, мы сидели рядом, я галантно подливал ей вина, и она ни разу не отказывалась и ни разу не поставила бокал недопитым, но, в отличие от меня, разговорчивей не становилась. Разве что глаза поблескивали озорнее. Таков мой опыт – единственный, правда, опыт – личного общения с советским цензором. В отличие от подавляющего большинства моих коллег, у меня этот опыт – положительный. Даже неловко как-то признаваться в этом.

Не знаю, поплатилась ли она за не свойственный ее ведомству либерализм, за отважное разрешение убрать из названия романа знак вопроса, причем уже на стадии типографии, чем наверняка нарушался какой-нибудь пункт служебной инструкции, но когда роман вышел, в редакции об этом страхующем вопросике вспомнили с сожалением и даже чуть ли не с раскаянием, что сняли. Он и впрямь мог много чего предотвратить.

О том, что над редакцией, а следовательно, и надо мной и – главное – над книгой, которая уже была в производстве, сгущаются тучи, я понял по одному-единственному слову Тевекелян. «Приезжайте!» – бросила она и положила трубку.

Через час я втиснулся в ее крохотный кабинетик. Диана Варткесовна сидела набычившись, лицо ее было красным.

«Готовьтесь, – произнесла она. – Будет плохо. – И добавила: – Очень плохо».

По ее агентурным сведениям из «Литературной газеты», ее главного редактора Александра Борисовича Чаковского вызывали в ЦК и предложили в ближайшем номере дать сочинению Киреева должную политическую оценку. Приказ, естественно, был принят к исполнению. Соответствующий текст уже пишется. В среду, 8 августа, он появится в газете. Этот текст надолго «закроет» писателя Киреева. Ни книг, ни публикаций. Будут, разумеется, неприятности и у журнала.

«Вы должны пойти к Верченко».

Верченко был оргсекретарем Союза писателей СССР и имел власть почти неограниченную. Впоследствии мы с ним познакомились, Юрий Николаевич, добродушный толстяк, оказался человеком отзывчивым и порядочным (насколько можно было быть порядочным в то время), всячески помогал писателям, но тогда еще я в глаза его не видел. Вообще не хаживал по высоким начальственным кабинетам. «Ничего, пойдете», – отрезала мой командир. «И что скажу?» – «Что вы молодой писатель». – «Я не молодой. Мне уже тридцать семь лет. Возраст гения». – «Скажите ему, что вы не гений. Это успокоит его».

Но я не хотел успокаивать Верченко, которому, насколько понимал, ничего не грозило. Куда больше волновала меня судьба Риты Тимофеевой, моего молодогвардейского редактора, которая только что подписала в набор книгу, куда входили два романа: «Апология» и политически незрелый, как это выяснится восьмого августа, «Победитель». Поэтому из «Нового мира» я отправился не в Союз писателей, а в «Молодую гвардию» и попросил немедленно отозвать рукопись. Книгу, понимал, уже не спасти, но редактора спасти еще можно.

Рита Тимофеева – человек сдержанный, ее трудно чем-либо удивить, но тут даже она на минуту онемела. На ее памяти писатели с подобными просьбами не являлись в издательство. Пытливо всматривалась она в меня, стараясь понять, не махнул ли я часом с утра чего-нибудь этакого. «Рита, я трезв, как стеклышко», – заверил я своего редактора.

Теперь взгляд ее был не пытливым, а сочувственным. «Сядьте, Руслан, – попросила она. – Сядьте и объясните, что случилось».

Я сел, но, связанный честным словом, которое дал Диане Варткесовне, объяснять ничего не стал. Сказал лишь, что сама все узнает восьмого августа. «А что у нас будет восьмого августа?» – заинтересовалась Рита. Я молча показал глазами на перекидной календарь. Она медленно перевернула несколько листков, ничего любопытного не обнаружила, произнесла лишь: «Среда», – на что я тотчас многозначительно воскликнул: «Вот-вот!»

И тут она поняла. Мне всегда везло на умных редакторов. «По средам выходит „Литературная газета“», – проговорила она своим тихим, слегка томным голосом.

Я поднялся. Задача моя была выполнена, и я отправился туда, куда отправлялся в минуты душевного смятения герой моей «Подготовительной тетради» Виктор Карманов. На сей раз эта была пельменная у метро «Новослободская». Над огромными исходящими паром чанами женщины в белых – относительно белых – халатах распечатывали красные картонные пачки, откуда сыпались в булькающую воду белые шарики, которые затем вылавливались и подавались на мокрой тарелке клиенту, а уж винцо-то клиент наливал себе сам. С помощью автомата. В большой граненый стакан вмещалось три порции по два гривенника каждая. Гривенники, впрочем, автомат не принимал – надо было запасаться двадцатикопеечными монетами. И я запасся ими – вплоть до восьмого августа, но внушительная горсть осталась у меня до других трудных времен: за десятилетия моих дружеских отношений с алкоголем я так и не выучился пить несколько дней кряду.

Итак, к Верченко, не пошел, струсил, но был ведь еще, на мое счастье, Герой Советского Союза Владимир Васильевич Карпов, который не боялся никого и ничего. Он-то и отправился защищать честь журнала, а заодно и политически незрелого автора.