Бусы из плодов шиповника - Владимир Павлович Максимов

– Да, – тихо ответила Наталья, – но лишь наполовину. – И через какое-то время добавила: – А как славно начинался сегодняшний день…

– Наташа, прости меня. Мне не следовало всего этого тебе говорить, перегружая на тебя свои сомнения. Прости, пожалуйста.

Она, словно неразумного ребенка, погладила меня по голове.

– Бедный ты мой… Ладно, не думай сейчас ни о чем печальном, успокойся. Я тебя люблю и давно чувствую твою маяту… Давай доверимся судьбе. А там уж поглядим, как фишка ляжет.

Она встала, подняла с пола и, стоя ко мне спиной, надела свой халат. Потом, повернувшись, улыбнулась и уже веселее (она вообще была очень легким человеком) сказала:

– Думай, не думай – сто рублей не деньги, как говорит моя бабушка. Так что поднимайся, лежебока! Нам скоро в гости. Буду представлять тебя друзьям как потенциального жениха… И давай постараемся там быть веселыми и счастливыми… Ведь так оно на самом деле и есть, не так ли?

Однозначного ответа на ее вопрос я не знал. Да Наталья его и не ждала.

– Кстати, знаешь, как по-английски будет «потенциальный жених»?

– Нет.

– Wold be hasbend. Может быть, когда-нибудь муж…

* * *

Отойдя от окна, я затопил печь принесенными с вечера сухими дровами. «Пусть дом немного прогреется».

В чайник из эмалированного ведра налил родниковой воды и поставил на открытую конфорку, в отверстии которой уже вовсю плясало веселое пламя, облизывая металл красными языками.

Вскоре вода закипела и я, заварив чай в заранее приготовленном заварнике, закрыл конфорку, оставив заварник на приступке печи. «Пусть еще немного попреет».

Собрав нехитрый завтрак, я снова подошел к окну и увидел, как за какие-то полчаса туман поредел. Будто белая его материя сильно истончилась за это время, просвечивая насквозь и пропуская в дом кое-где желтые солнечные пятна, похожие на полу на желтых пушистых цыплят.

«А тот туман над Днестром уже никогда не рассеется… И прошлое мое теперь как будто бы в тумане… кто стасовал так карты наших судеб?..»

После той моей поездки в Могилев мы с Натальей больше никогда не виделись… Я не знаю, как сложилась ее судьба, как «легла фишка»… Моя легла более-менее удачно. И порою мне даже кажется, что мое тогдашнее истеричное решение по возвращении в Петербург: «Не писать, не думать, не звонить, не портить человеку жизнь, забыть…» – было простым мальчишеством. Хотя и доля здравого смысла, возможно, тоже в нем присутствовала…

А иногда… Ох, это иногда… Когда я пью молодое, терпкое молдавское вино – такая вдруг тоска начинает сосать мою душу. Потому что в это время я так явственно ощущаю на губах не только вкус вина, но и вкус ее сочных, таких желанных губ…

После завтрака я попытался, как обычно по утрам, немного (обычно до обеда) поработать, но не смог написать и строки, растревоженный этим туманом и моими воспоминаниями.

Я вынес на солнечное крыльцо раскладное кресло. Потом вернулся в дом и взял с полки первую попавшуюся книгу, решив почитать, успокоиться, отвлечься и почему-то думая сейчас о Наталье, как о комете (наверное, по силе и яркости ее чувств), летящей во тьме. Или о падающей звезде, свет которой блистает из прошлых времен…

«Я свеча. Я сгорел на ветру. Соберите мой воск поутру», – вспомнил я из Арсения Тарковского и перевел взгляд на книгу в моих руках. Это оказался роман Владимира Козловского «Верность».

Я вспомнил, что эту книгу подарила мне Наталья, купив ее прямо в киоске на вокзале (тогда еще можно было книгу сибирского писателя купить на Украине), когда провожала меня в Петербург.

– Это тебе на дорогу. Будешь есть, пить, спать и читать своего земляка. Хорошая книжка, про любовь…

Потом она достала из сумочки ручку и написала на внутренней стороне обложки: «Милый Игорь, много ты встретишь в жизни друзей, но никогда не забывай меня…»

Она как будто бы уже тогда предчувствовала, что это наша последняя встреча…

Стоящая под записью дата была тридцатилетней давности…

«Я помню тебя, Наташа. Я помню…»

Непрочитанное письмо

Этого южного письма я ждал с нетерпеньем…

Почти ежедневно, приходя на главпочтамт, с легким замиранием сердца протягивал в полукруглое окошечко, вырезанное в толстом стекле, за которым сидела грузная женщина с печальными глазами, свой раскрытый студенческий билет. Билет пятикурсника, уже заканчивающего нынешней весной институт!

Почтарка бросала беглый взгляд на фамилию и начинала полными, «сарделечными» пальцами проворно перебирать корреспонденцию, поступившую в отдел «До востребования».

– Вам ничего нет, – обычно говорила она тихим голосом.

Это «ничего» длилось уже третью неделю, и я не понимал, почему Нина Александровна, Нина, молчит. Ведь она обещала написать сразу же, как только устроится в санатории… И после нашего такого нежного прощания ожидание скорого письма было естественным. Однако оно не приходило, и я терялся в догадках: «Почему?..» Более того, разузнав адрес санатория, в котором она остановилась, я через неделю разлуки написал ей прямо-таки переполненное любовью и нежностью письмо.

Писать о своих чувствах мне всегда было легче, чем о них говорить. К тому же я считал, что письма, где я бывал более раскован, чем в жизни, из-за своей природной стеснительности, которую всячески пытался скрыть, удаются мне больше, чем диалоги вживую. Может быть, оттого, что я обладал достаточно живым воображением и к своим двадцати трем годам слыл весьма начитанным молодым человеком. Да и любовный опыт черпал в основном из романов. Поскольку те незначительные, немногочисленные, кратковременные и почти не трогающие душу связи, в которых дух был вторичен, а физиология первична, – с их чисто житейскими неудобствами и порой весьма поспешными действиями, из-за отсутствия своей жилплощади, – по завершении оных, доставляли гораздо больше досады и неумело скрытого стыда, чем удовольствия и никак не соответствовали моим представлениям о любви. О которой я имел понятия, в основном, из одноименного трактата Стендаля, который я тогда не просто читал, а, можно сказать, внимательно изучал, пытаясь поживиться чужой мудростью в столь личностной сфере человеческих отношений, в которых любые советы не только бессмысленны, но и попросту бесполезны. Ибо человека нельзя научить любить. Каждый осваивает эту сложнейшую науку сам. Но тогда я этого еще не знал…

И свое второе письмо Нине Александровне, Нине (я все никак не мог привыкнуть называть такую шикарную, в моем представлении, женщину просто по имени), на ее информационную записку, полученную через день после отправки ей моего первого письма, о том, что «Долетела нормально». «Море теплое, погода прекрасная», «Все хорошо», – я начал атакующей