Царь Алексей Михайлович - Александр Боханов

Имя Петра Первого неотделимо и от сооружения в Петербурге Исаакиевского собора. Каменную церковь во имя Исаакия Далматского (день памяти Святого приходился на день рождения Петра Алексеевича) начали строить на берегу Невы в 1717 году. Современный же собор сооружен по проекту архитектора О. Монферрана (1786–1858) уже в XIX веке и освящен в 1858 году.

Самым же замечательным духовным памятником, напрямую связанным с Первым Императором, навсегда остался Александро-Невский монастырь (Лавра), который задумался Преобразователем как центральная и великолепнейшая обитель всей России. Основана Лавра была в 1710 году на том самом месте, где, по преданию, позже оспоренному, князь Александр Невский когда-то разбил шведов. В 1723 году в Александро-Невский монастырь из владимирского Рождественского монастыря были перенесены мощи Святого Александра Невского. Помимо своего далекого предка Александра Невского, Петр чтил и Апостола Андрея Первозванного. В 1698 году им был учрежден первый, так навсегда и оставшийся, наиболее выдающимся — орден Святого Апостола Андрея Первозванного, который «святым крещением первоначально пределы наши просветившего»[458].

Уместно еще сказать и о том, что в России с 1700 по 1725 год было открыто около ста монастырей — этих русских обителей благочестия, милосердия и просвещения[459].

При всем том, протестантский «уклон» религиозного сознания Петра трудно подвергнуть сомнению. Находясь в Западной Европе, он не раз отзывался с восхищением о Лютере. Существуют даже свидетельства, что во время своего первого пребывания за границей, с марта 1697 по август 1698 года, Русский Царь демонстрировал там удивительный вероисповедный индифферентизм. Он обсуждал с различными лицами вопросы Веры так, как будто Русь стояла на пороге нового религиозного обращения. Царь якобы даже рассматривал вопрос о признании Папы, от чего его отговорил Король Нидерландов Вильгельм (Виллем) III (1650–1703), посоветовавший русскому гостю «сделаться самому главой религии», как то было в протестантских странах, без чего «он никогда не будет у себя полным господином»[460].

Хотя Царь напрямую данную рекомендацию в жизнь и не воплотил, но церковную организацию он полностью подчинил компетенции государства.

Историк С. Ф. Платонов, называвший Петра «гениальным», признавал, что «его поведение, вся манера действовать показывали, что Петр не просто видоизменяет старые порядки, но питает к ним страстную вражду и борется с ними ожесточенно. Он и улучшал старину, и гнал ее, и принудительно заменял новыми порядками»[461].

Царь не собирался ни отменять Веру, ни даже отделять Церковь от государства; он лишь намеревался, как удачно выразился Ф. А. Степун, «ввести ее в государственный оборот». Эта философия власти в полной мере отразилась в собственноручном указе Петра I от мая 1722 года по поводу комплектования руководства Правительствующего Синода: «В Синод выбрать из афицеров доброго человека, кто б имел смелость и мог управлять управление синодского дела знать, и быть ему обер-прокурором и дать ему инструкцию, применительно к инструкции генерал-прокурора Сената»[462]. Первым главой Синода, «обер-прокурором», и стал полковник И. В. Болтин, «исполнявший должность» с июня 1722 по май 1725 года.

Вера являлась для Петра неким фоном, ритуалом, обрядом; она не мотивировала его повседневного государственного служения. Потому он так легко переступал через традицию, нисколько не ощущая того, насколько «новое» не просто противоречит «старому», но и оскорбляет религиозное чувство. В русской повседневности весь бытовой уклад был пронизан высоким сакральным смыслом. Петр же этому содержанию не придавал никакого значения, и творил свое дело как будто на «чистом листе».

Петровское «брадобритие» стало не просто введением новой обиходной нормы, но явилось покушением на духовную традицию. Патриарх Филарет в 1628 году соборно проклял это «псовидное безобразие». Брадобреев предавали проклятию патриархи Иоаким и Адриан (1690–1700). Сызмальства русский человек видел бороды на ликах святых, которые даже визуально являлись образцом и эталоном. Бритыми и в немецком, «фряжском» платье, в иконографии обычно изображались бесы. В такой наряд было принято наряжаться на святочных представлениях, изображая нечистую силу.

Брадобритие считалось и знаком ереси, и вывеской «содомского греха». Митрополит Московский Макарий еще в середине XVI века писал, что «вопреки Божественной и Царской заповеди некоторые творят дела латынской ереси, накладывают бритву на свои бороды, творя угодие женам и поругаясь образу Божию; другие содевают срамные дела нецеломудрия»[463]. И вдруг сам Царь запретил бороды и повелел носить шутовской наряд повседневно, а потому и говорили, что «Царь нарядил людей бесом»[464].

Царь много лет выступал гонителем всего русского, причем гонение не только часто было безумно-мелочным но, надо прямо сказать, малорезультативным. Так случилось с его пресловутым Указом от декабря 1701 года, называвшимся: «О ношении всякого чина людям немецкого платья и обуви, и об употреблении в верховой езде немецких кресел». Царь повелевал всем подданным, кроме «духовного чина, священников и дьяконов и церковных причетников и пашенных крестьян», носить исключительно одежду и обувь или немецкую, или французскую. Это касалось как мужчин, так и женщин, которым тоже предписывать вплоть до исподнего (!) носить только одежду заграничного фасона! Категорически запрещалось ношение «русского платья», включая сапоги и шапки, а «мастеровым людям» приказывалось подобной одежды и упряжи не делать «и в рядах не торговать»[465]. За нарушение повеления полагался значительный штраф, а «мастеровым людям» предписывалось телесное наказание.

Поразительно, насколько «вполневзрослый» Царь, которому шел тридцатый год, не хотел считаться ни с какими обстоятельствами, со сложившейся народной традицией. Ведь быстрый переход на новую «форму одежды» был невозможен ни по финансовым соображениям («немецкое платье» было чрезвычайно дорогим), ни по природно-климатическим условиям. Щеголять в башмаках и тонких камзолах уместно было где-нибудь в Голландии или Германии, но не в России с ее суровым климатом и многомесячной распутицей.

Однако Преобразователь ни с чем считаться не хотел; он вел себя как взбалмошный ребенок, отдававшийся целиком импульсивным желаниям. Нет нужды говорить, что результатов быстрых на этой «ниве европеизации» он не добился: если царское окружение и восприняло подобные меры как норму, то основная Россия как жила традицией, так и одевалась традиционно. Штрафы и запреты мало помогали. Но при этом, безусловно, воля Царя оскорбляла и потрясала исконные миропредставления.