Город чудес - Эдуардо Мендоса

– А чего вы хотите, друг мой? Таковы требования моды.

– Что до меня, то если я увижу свою дочь в эдакой хламиде, то одной-двумя пощечинами сразу вправлю ей мозги.

– Боюсь, нам придется к этому привыкать. Время покажет.

– Плохое начало! – таков был общий приговор. Маркиз де Ут не знал, куда деваться от стыда: он

горько раскаивался, что поддался на настойчивые уговоры Онофре Боувилы и поставил на карту свой престиж, присутствуя при таком неприглядном зрелище, хотя ни тот ни другой в зале не показывались. За всех отдувался Эфрен Кастелс, который и созвал всех присутствующих, а теперь выступал в роли хозяина. Великан из Калельи по праву пользовался хорошей репутацией в среде обеспеченных людей: к делам он относился с исключительной серьезностью, был разумен и умерен в поступках, пунктуален и строг в денежных делах. Его имя не связывалось ни с одним скандалом, будь то финансового или какого другого свойства. Его считали примерным отцом семейства. Конечно, за ним водились кое-какие грешки – он волочился за каждой юбкой, и о его слабости к женщинам складывались целые поэмы, его подвиги на любовном фронте были предметом перешептываний, но все это относили за счет слишком любвеобильной натуры. Он был богачом, но не мотом, и это нравилось. Занимался благотворительностью, но не выставлял это напоказ, стал прозорливым коллекционером живописи, добившись уважения как критиков, так и художников, а торговцы картинами бегали за ним толпами. Сейчас он бросал вызов всем, кто его до сих пор защищал и поддерживал.

– Не хотел бы я находиться в его шкуре, – прошептал маркиз.

Онофре Боувила отделался молчанием. Оба сидели в ложе и через щелочки опущенных жалюзи наблюдали за публикой в зале. Партер был почти полон. Многие из приглашенных уже сообразили, что находятся в театре, куда их провели через заднюю дверь, то есть через служебный вход для артистов.

– Что мы здесь делаем? – спрашивали они. – Это какой-то частный спектакль? И почему днем? Какого черта?

Два прожектора освещали сцену скрещенными лучами. Перед опущенным занавесом стоял Эфрен Кастелс: возвышенное место и надетый специально к случаю сюртук делали его и без того огромную фигуру еще выше и грузней. Какой-то шутник начал петь: e1 gegant del Pi аrа balla, аrа balla[100]. Частушку встретили хохотом, и ее подхватил весь зал.

– Ну, завели сказку про белого бычка! Теперь этому конца не будет, – пробормотал маркиз со своего наблюдательного пункта. – Будь я на его месте, давно сгорел бы со стыда.

Онофре усмехнулся.

– Ничего. Кожа у него потолще, чем у бегемота, – выдержит, – сказал он и вспомнил, как надсаживался Эфрен, требуя продать ему чудесное снадобье для ращения волос, а потом получал от него честно заработанную песету. «Сейчас происходит то же самое, – думал он. – Всегда одно и то же». Действительно, Эфрен Кастелс, словно почувствовав, что публике надоело петь и она не знает, как закончить слишком затянувшуюся шутку, одним мощным окриком установил в зале тишину.

– Дорогие друзья! – начал он задушевным тоном. – Позвольте говорить с вами без церемоний – я человек простой, вы меня знаете, и среди вас не найдется никого, кто мог бы заявить обратное. – Свое общение с людьми Эфрен Кастелс всегда основывал на личной дружбе, а не на делах, суливших наживу. – Я не буду просить у вас денег.

Все с опаской переглянулись. Онофре Боувила подмигнул маркизу:

– Я же сказал: он знает, как раздразнить быка.

– Главное, чтобы потом он сумел заколоть его одним ударом, – ответил маркиз.

– Мне совсем не хочется отнимать у вас драгоценное время на пустую болтовню. Я не ахти какой оратор, а потому всегда предпочитал разговаривать с вами искренно, понятным языком. И сейчас прошу у вас немного внимания: вы увидите нечто такое, чего никогда не видели. Именно так – никогда не видели! – Он повысил голос, чтобы перекричать смешки, которые вызвала у зрителей эта двусмысленная фраза. – То, что вы здесь увидите в сокращенном варианте и в первый раз, потом будете смотреть десятки, нет – сотни, тысячи раз, и вам будет мало.

– Куда это его понесло? – спросил маркиз.

– Оставь, он не больно силен в выступлениях. Пусть себе мелет, – откликнулся Боувила.

– Сегодня вы имеете исключительную привилегию быть первыми, а в коммерческих делах это дорогого стоит – вам это хорошо известно. И не надо меня благодарить! Больше я не скажу ни слова: сейчас погаснет свет. Не бойтесь, не произойдет ничего страшного. Потом я снова выйду и объясню, в чем состоит это дельце. Спасибо за внимание. Великан ретировался, и сразу поднялся занавес, приводимый в движение электрическим мотором. На авансцене находился огромный экран, сделанный из материала, не похожего ни на металл, ни на ткань, а скорее на смесь того и другого, напоминавшую асбест. Потом, как и предупредил Эфрен Кастелс, свет погас, послышались гул машины и звук пианино, на котором играли за экраном.

– Проклятье! – крикнули в зале. – Нам собираются показывать кино!

Предостерегающий крик посеял панику.

– Если это о собаке, то я уношу отсюда ноги! – крикнул кто-то.

Голоса перекрывали звуки пианино. На экране проступило первое изображение. Действие происходило в каком-то жалком обиталище, чуть ли не в полуразвалившейся лачуге. Пламя свечи выхватывало из темноты убогую кровать со скомканным бельем, придвинутую к стене в глубине комнаты; в центре стояли стол и четыре стула, на столе виднелась коробка с шитьем, клубками шерсти, катушками ниток, ножницами и обрезками ткани. Сцена недвусмысленно намекала на жизнь, полную лишений и мерзкого запустения. Зрители развеселились. На экране возникла сидевшая спиной полноватая женщина средних лет, одетая в черное. Женщина поводила плечами, ее туловище сотрясалось в конвульсиях, голова с растрепавшимися волосами качалась из стороны в сторону – этими жестами она хотела донести до публики всю глубину своих страданий. Кто-то крикнул:

– Дайте ей липового отвара, чтоб пропотела!

Зал разразился хохотом.

– Господи, сохрани и помилуй! – захныкал маркиз.

– Спокойно! – сухо ответил Онофре Боувила.

Женщина на экране тянулась руками к потолку лачуги, силясь подняться с места, и снова обрушивалась на стул, будто у нее подкашивались ноги и последние душевные силы покидали ее. Какой-то шутник предположил, что ее одолели обе напасти сразу. Смех в партере усиливался: любой ее жест, любое движение только подстегивали беспричинное веселье зрителей. Эфрен Кастелс вломился в закрытую ложу, где находились Онофре Боувила и маркиз де Ут. В темноте сверкали его вылезшие из орбит глаза.

– Онофре, как хочешь, – простонал он, – но вели прервать показ фильма.

– Только попробуйте! Я всажу пулю в первого, кто попытается это сделать, – ответил Боувила сквозь зубы.

– Но ведь они смеются, эти каторжники! – всхлипывал бедный Кастелс.

Мощное туловище великана вздрагивало от рыданий, совсем как у женщины на экране. Онофре вцепился железной хваткой в лацканы его сюртука и стал трясти, покуда хватило сил, а силы были явно неравные.

– С каких это пор ты празднуешь труса? – язвительно бросил он в лицо Эфрена Кастелса. – Заткнись и жди!

В этот момент смех в зале стал стихать. Они подошли к жалюзи и тревожно посмотрели на экран: страдалица наконец поднялась со стула и повернулась к зрительному залу; ее лицо заполнило весь экран. Зрители онемели. Эфрен Кастелс оказался прав – они впервые увидели женщину, которая в течение нескольких лет не будет сходить с экранов всего мира: увидели пронзительно печальное лицо Онесты Лаброущ.

Трудно было представить себе менее привлекательную женщину. В то время как на смену очарованию пышных жеманных дев приходила мода на тощие неуклюжие существа с трудно определяемой половой принадлежностью, она без стеснения несла на экран свое бесформенное тяжелое тело, мужеподобные черты лица, неестественные жесты, вымученные позы и весь арсенал слащавых ужимок, выдаваемых за игру. Ее туалеты были вульгарны и безвкусны. Ее поведение было воплощением дурного тона. Тем не менее с 1919 по 1923 год, когда она перестала сниматься, не было дня, чтобы ради увеличения тиража в газетах не появлялись ее фотографии, чтобы ее имя не упоминалось на страницах печати: все иллюстрированные журналы пестрели репортажами о событиях (в которых она не участвовала) и интервью (которые она никому не давала). В двадцати килограммах корреспонденции, получаемой ею ежедневно, содержались страстные объяснения в любви, матримониальные предложения, душераздирающие мольбы, зловещие угрозы, тошнотворная брань, обещания покончить жизнь самоубийством в том случае, если она не удовлетворит ту или иную просьбу отправителя письма; встречались проклятия, оскорбления, угрозы шантажа и так далее. Во избежание засад, которые ей постоянно устраивали поклонники и психопаты, она часто меняла место жительства и никогда не появлялась в общественных местах; в действительности никто, за исключением ее близкого окружения, не мог похвастаться, что видел ее где-нибудь еще, кроме как на экране. Ходили слухи, будто двадцать четыре часа в сутки ее держали взаперти под строгим надзором и вывозили лишь на съемки, да и то на рассвете, со связанными руками, кляпом во рту и мешком на голове, чтобы она не могла догадаться, где живет и какой дорогой едет на студию.