Лев в тени Льва. История любви и ненависти - Павел Басинский

Перед женитьбой на любимой девушке Николай говеет и вспоминает «Анну Каренину». «Он говорил со священником невольно почти точно так же, как говорил Лёвин». Беседа с батюшкой окончательно избавляет его от «толстовства».

В Долгое приезжает Ольга Печникова, с которой у Николая когда-то был роман в Москве. Он рассказывает об этом жене: «Это рана, которая болит… И эта женщина приехала, чтобы нарушить нашу жизнь…» «– Как она смеет ездить ко мне в дом! – восклицает жена, в точности повторяя поведение Кити во время приезда к Лёвиным Анны Карениной. – Как она смеет сюда ездить, дрянная, скверная женщина?! Прогони ее сейчас! Понимаешь, я требую. Сейчас, сейчас, сию минуту пойди и прогони ее, ночью, сейчас отсюда!»

Имение Долгое досталось Николаю по разделу отца. Отношение героя к собственности очень простое. «Не пользоваться собственностью нельзя потому, что это всё равно, что не жить». «Отдав 1000 десятин крестьянам, я ведь останусь почти без дохода». Вообще, все мысли Глебова правильные, но… банальные.

Например: «Полное отрицание форм государственности и религии не ведут к добру и к их совершенствованию». Если это полемика с отцом, то на обывательском уровне. И стоило ли ради этого создавать большой роман? Роман, финальные главы которого полностью повторяли последнюю часть «Анны Карениной», где рассказывается о жизни Лёвина в деревне и о его воззрениях на жизнь, на народ, на религию. Сын как бы напоминал отцу о его прежних убеждениях, в которых он воспитывал старших детей и от которых затем отказался. Это был своего рода упрек отцу. Но зачем, для чего?

Понятно, почему Софья Андреевна «боялась» это читать. Но на самом деле «Поиски и примирения» были прочитаны в семье Толстых еще до выхода романа в свет, в рукописи. 3 декабря 1901 года невестка Толстого Ольга писала своей сестре из Гаспры: «Вчера вечером Лев Николаевич ужасно сокрушался и возмущался писаниями Лёвы, его бездарностью… А вскоре в журнале Максима Белинского (псевдоним Иеронима Ясинского – П. Б.) появится Лёвин роман, в котором, как заявлено, автор изображает «толстовство». Должно быть, это тот роман, о котором Лёва говорил 2 года тому назад. Он хотел назвать его «Слова и дела» и изобразить Льва Николаевича и отца Доры. Очень бестактно и глупо, если это так. Он очень странный и жалкий, Лёва, нечуткий, но искренний и иногда трогательный. Он говорил мне как-то, что его слава превзойдет славу отца. Умора».

«Поиски и примирения» возмутили Толстого. 6 ноября 1901 года он писал старшему брату Сергею Николаевичу: «Лёва – сын, приучает меня к доброте, несмотря на причиняемую боль своими глупыми, бездарными и бестактными писаниями».

На бестактность поведения Льва Львовича указывал ему и Суворин во время чтения рукописи романа: «Зачем Вы всё о толстовцах говорите в романе? Странно как-то выходит: сын Толстого о толстовцах».

Приехав в Гаспру к смертельно больному отцу 29 января 1902 года, Лев Львович совершил какой-то совсем неблаговидный поступок. О нем не говорится в его воспоминаниях, но то, что в воспоминаниях он вообще не упоминает о поездке в Крым, говорит о многом.

В дневнике Гольденвейзера, правда с чужих слов, сказано, что приезд Льва Львовича в Гаспру и разговор с отцом завершился скандалом. «Когда он вошел ко Л. Н., Л. Н. сказал ему, что ему трудно говорить, а всё, что он думает и чувствует, он написал в своем письме, и передал письмо сыну. Лев Львович прочел письмо тут же, в комнате Л. Н., потом вышел в соседнюю и на глазах у всех сидевших там – между прочим графини Софьи Андреевны Толстой – он разорвал письмо умирающего отца на мелкие кусочки и бросил в сорную корзину».

Так это было или нет, но 2 февраля Лев Львович покинул Гаспру, видимо, чувствуя свою вину и недобрый настрой к нему семьи. Приехав в Петербург, он писал матери: «Мне многое хочется сказать вам всем и папа́, если он будет в силах выслушать меня. Мне было очень больно, – прочтите ему это, – что я огорчил его моим романом… Скажите ему, что я люблю его, и поцелуйте его руку, и попросите у него для меня прощения за то, что я огорчил его. Я сделал это невольно, желая оставаться правдивым по отношению к себе самому. Я вовсе не чуждый папа́, а только по возрасту разный с ним. А в душе я к нему гораздо ближе, чем он думает. Конечно, я гадкий, материальный стал, хуже, чем был, но я еще всё надеюсь сделаться лучше, чем я был, если Бог поможет».

И снова два Льва разрывали Софью Андреевну на части. Получив от Лёвы покаянное письмо она тут же ему ответила: «Я получила сегодня твое покаянное трогательное письмо и рассказала папа́ его содержание, поспешив на всякий случай это сделать. Но он сегодня очень слаб, всю ночь прострадал от живота и не спал ни минуты. На мои слова он только что-то промычал и задремал. Если ему будет лучше, я прочту ему и попрошу ответа – прощения. Он очень похудел, я с содроганием касаюсь его дряхлых косточек и переворачиваю и поднимаю его худенькое, исстрадавшееся, когда-то такое мощное и сильное – тело… Ты не тужи, милый Лёва, он на тебя зла не имеет, и поверь мне, он своим чутким сердцем отлично понимает, что ты его любишь и жалеешь о том, что причинил ему больного…»

10 февраля Толстой почувствовал себя лучше и продиктовал в записную книжку черновик ответа сыну: «Жалею, что сказал слово, которое огорчило тебя. Человек не может быть чужд другому, особенно когда так близко связан, как я с тобою. О прощении речи не может быть, конечно».

Последняя фраза скорее всего означала, что отец не может прощать сына, потому что не чувствует его вины. Но как это было холодно сказано!

Получив «прощение», сын «ликовал»: «Милый папа́, я вчера не выразил в письме к Маше всего того, что я почувствовал, получив твое письмо. Оно очень обрадовало и взволновало меня. Я недостоин твоей любви, но, если действительно она есть ко мне, я ликую. То, что я так взволновался, увидев твою подпись снова, меня убедило в том, до какой степени ты мне дорог…»

А 12 мая, отправляясь из Петербурга в Швецию с женой, где она собиралась снова рожать, он писал в Гаспру: «Прощай, дорогой отец. Обнимаю тебя и вот плачу сейчас один в своей комнате, так мне тяжело без тебя и так я тебя люблю».

Организм Толстого, благодаря неусыпной заботе родных, справился с воспалением легких. Но в начале мая 1902 года у него обнаружился брюшной тиф. Его жизнь снова повисла на волоске. Почему-то Толстой отказался показать письмо сына Софье Андреевне. И она, что-то подозревая, написала Лёве: «Судя по тому, что ты мне писал, ты очень нервничаешь, а чего тебе недостает? Живешь, как хочешь, милая жена, прекрасный ребенок. У тебя запросы в жизни большие, чем возможно удовлетворить».

Это была чистейшая правда! Как и то, что она написала в дневнике о муже во время его второй крымской болезни: «Лев Николаевич прежде всего писатель, излагатель мыслей, но на деле и в жизни он слабый человек, много слабее нас, простых смертных».