Автор Исландии - Халлгримур Хельгасон

подходил к окну, старые половицы скрипели. На подоконнике пятьдесят дохлых мух. Пятнистая корова все еще стояла на том же туне. А количество зрителей на склоне горы так и не уменьшилось. Знать, что они там, было как-то неприятно. Над ними, на каменистом участке высоко на горе, я увидел двоих человек в анораках ярких цветов. Мне показалось, они что-то выискивали среди камней какими-то приборами. Наверняка замерщики или археологи. Высоко над ними, над городком и фьордом, на высоте тысячи метров парила чайка.

Дом-с-трубой стоял на склоне чуть повыше Школы, недалеко от Больницы: старый двухэтажный дом, обитый рифленым железом, покрашенный в желтую краску, на зеленом каменном цоколе, с длинной трубой и огородиком под высоким крыльцом. Старая Йоуханна ползала в нем в резиновых перчатках, словно странная черепаха: миниатюрная старушенция с горбом на спине и серо-снежными волосами. Она не подняла глаз даже после трех моих вопросов, а продолжила ковыряться в грядке.

– Ты надолго?

– Я-то? Ну… да, наверно, до осени.

– Наверху желтая комната. На лестнице поосторожнее: она крутая.

Наверно, пока я стоял над ней, не сходя с травы, она украдкой взглянула на мои туфли. Но она не подняла на меня глаз и ничего не сказала об оплате. Ни тогда, ни сейчас, когда я сообщил ей, что собираюсь выйти. Вот она сидит у окна гостиной в грубой синей шерстяной кофте, не застегнутой над платьем в мелкий цветочек, и вяжет крючком разноцветную прихватку – близорукая, большеносая, из-за этого напоминающая гнома; под ногами у нее маленькая потертая скамеечка. На подоконнике стоит «Радио Рейкьявик», и диктор перечисляет имена всех умерших за сегодняшний день исландцев. Судя по всему, некоторые из них ей знакомы, она порой часто моргает, но перестает вязать, услышав, как скрипит порог: это я вхожу к ней из кухни. И все же она не смотрит в мою сторону и держит голову неподвижно, спрашивая:

– Поесть хочешь?

– Нет, спасибо. Меня пригласили… меня ваш депутат на ужин пригласить собирается.

– Да, уж за приглашениями у него дело не станет. Как и за принятиями приглашений.

Она могла бы быть сестрой Души Живой, подумал я и попрощался и вышел навстречу времени ужина, которое раскинулось над городком как красивый туман. Туман, поднимающийся из кипящих кастрюль с картошкой. Он заволок гору до половины. Верхний ряд зрителей на склоне скрылся в серой дымке. Градус тепла немного снизился, а поверхность пруда была гладкой и такого безупречно правильного оттенка. В садах листья на деревьях свисали неподвижно, устав от дневного ветра, и слушали шум водопадов на склонах гор. Белье послушно висело на веревках, и где-то в глубине курятника кукарекал петух. По улице ехал на велосипеде колченогий старик, а вверх по твердой земляной тропке плелись две маленькие девочки в грязных колготках, таща между собой бидон с молоком. Из открытого окна часы по радио пробили семь. Я обожал это время суток. В саду у Деревенской улицы, недалеко от пятнистой коровы, молодой парень только что выкопал яму. Он стоял, уперев руки в бедра, в зеленом нейлоновом анораке, любуясь результатом дневных трудов. А я любовался им, идя вдоль забора. У него была легкая щетина, модные очки, интеллигентный нос, и он заметил меня, кажется, даже хотел ко мне обратиться, но я не дал ему такой возможности, а пошел своей дорогой, стараясь выглядеть как голодный, идущий ужинать.

А может, я им и был. По крайней мере, я научился делать вид, что я ем как нормальный человек, что бы там ни происходило с походами в туалет.

Депутат стоял у окна «Хаммерсхоя»; он помахал мне рукой, пока я шел по туну к дому. Дверь была открыта. В гостиной сидели двое шоферов – я узнал одного из них, Скегги – и коварный черноволосый сотрудник городской конторы: улыбающийся одуванчик на кромке луга жизни, если вспомнить старое сравнение. Я поздоровался с ними, а потом Тоураринн провел меня в кухню, чтоб я познакомился с Риккой. Ей было лет шестьдесят: большая женщина с лицом, широким, как фарфоровая тарелка, несокрушимыми скулами и крошечным ртом. Короткие седые волосы. Она потеряла способность двигаться и стряпала, сидя на самодельном стуле, высоком, для лучшего обзора всей кухонной плиты. И про ее ноги мне точно не соврали: они были толщиной с телеграфные столбы. Тело сидело на них, словно широкая птица. При ней находилась девушка, на вид студентка, с выражением лица более поздней эпохи, держащая папку и ручку. На плите булькало в трех кастрюлях. Запах сарделек…

– Рикка, дорогая, он сегодня у нас будет ужинать, – добродушно произнес депутат.

Стряпуха подняла на меня глаза и довольно холодно проговорила:

– С вас шестьдесят крон.

В этих словах проявилась суровая хозяйка, напрочь лишенная шарма или какой-либо веселости. Старушечка болезная. Я посмотрел на депутата. Он ласково прищурился, и его глаза сказали: «Я это после улажу». Мы снова вышли в гостиную, и я услышал, как за моей спиной Студентка спрашивает старушку:

– А как по-вашему, вам когда-нибудь удавалось в полной мере выразить себя как женщина?

Баурд уже пришел. Судя по всему, он не узнал меня, ведь я так помолодел. Скоро мы с ним сравняемся по возрасту.

Мы, шестеро мужчин, сидели за столом на восемь персон в гостиной. Столовники. Мы сами носили себе порции из кухни. Студентка мерила нас взглядом, пока Рикка накладывала нам на тарелки. Сардельки, белый соус, картошку, горошек. У меня чуть не появился аппетит. В окне гостиной было видно, как туман мало-помалу сгустился над городом и небо потемнело. Улыбающийся Одуванчик на кромке луга жизни зажег над столом свет. Они тотчас принялись обсуждать Хроульва. Я уже заметил в этот свой первый день во Фьёрде, что фермер из Хельской долины стал знаменитостью. Честно признаться, от этого я даже немного задрал нос, как ни нелепо это звучит. А Скегги на это:

– Если у этого мужика есть хотя бы крупица мозгов, ему надо бы продать свой хутор – сейчас, когда у него овец не осталось.

– Да, этот человек просто страшно невезучий: и все эти дети, которые у него умерли, и жена… покойная Йоуфрид… – Старик-депутат не мог продолжать. Он произнес это имя – и теперь ему было нужно подумать о ней, вспомнить ее, эти мягкие бедра, изгибавшиеся над полом бадстовы на старом хуторе в Болотной хижине.

– Ну да, за эту его долину можно будет дать гораздо бо́льшую цену, если залить ее водой, чем сейчас, когда она отсырела от всех этих слез, – сказал Улыбающийся