Преодоление земного притяжения - Николай Агафонов

Подходя к тюрьме, Серьговский в который раз задавался вопросом: «Почему Кюхельман так со мной разоткровенничался? Ведь до этого момента он даже не посвящал меня в план операции. А теперь поручает допрос священника. Значит, он меня подозревает». Когда Серьговский расположился в кабинете, куда должны были привести на допрос священника, то его подозрения подтвердились. Достаточно было его беглого взгляда, натренированного замечать разные мелочи, чтобы понять: у этого кабинета есть глаза и уши. «По всей видимости, Кюхельман сам лично будет наблюдать этот допрос», — подумал Серьговский.

Вскоре ввели, а вернее вволокли в кабинет отца Пахомия и усадили его на табуретку. Серьговский взглянул на священника и память разведчика, мощным рывком, бросила его на два десятилетия назад.

Вот он, молодой следователь ЧК сидит в своем кабинете на Лубянке, к нему, так же вот, вволакивают священника. Лицо, отекшее от избиений, да и весь вид его какой-то жалкий. В глазах отражена боль, тревога, скорбь. Нет только в них страха и смятения, а скорей наоборот, решимость страдать до конца. Потому Серьговский понимает, что ему нечего спрашивать у этого человека, он никого не назовет и ничего не подпишет. Да и собственно руководство ЧК не требует какого-то расследования. Виновность всех попавших сюда предрешена. Нужно только, чтобы один подследственный потянул за собой как минимум еще нескольких человек. А отец Пахомий упрямится, никого не называет, хотя ему даже подсказывают, кого можно назвать соучастником.

— Вы продолжаете упорствовать, гражданин Ключаев, и не хотите признать, что создали тайную контрреволюционную организацию?

— То, что вы называете контрреволюционной организацией, было всего лишь кружком любителей богословия и философии.

— Ну, хорошо, назовите участников этого, так называемого, кружка.

— Я никого называть не буду.

— Почему бы не назвать, если это всего лишь безобидный философский кружок.

— Потому что вы их тоже будете обвинять в контрреволюции.

— Но мы их и так всех знаем.

— Для чего же тогда спрашиваете?

— Для того, чтобы сверить ваши показания с нашими данными.

— Сверяйте лучше свою совесть с тем, что вы делаете, а я больше ничего не скажу, — сказал устало священник и стал что-то беззвучно шептать.

Серьговский догадался, что отец Пахомий читает молитвы. Больше он действительно ничего не сказал до самого конца следствия. Но его последней фразы хватило Серьговскому на всю жизнь. Ему вдруг стало мерзко и противно от того, что он делал в ЧК. Потому, когда его вскоре перевели, благодаря знанию немецкого языка, в разведку, он вздохнул с большим облегчением.

Да, перед ним опять сидел отец Пахомий. Изменившийся, постаревший, но глаза все те же. Хотя в его взгляде есть что-то новое, в нем сквозит насмешка: «что, мол, гражданин следователь, вот мы и повстречались». Как он мог не узнать его там, в сквере. Наверное, потому, что все эти годы упорно изгонял из своей памяти все связанное со следовательской работой в ЧК. И все равно, нет-нет да и, а иногда во сне, приходят к нему подследственные и молча, с укором смотрят на него. Усилием воли он отогнал от себя нахлынувшие воспоминания и, кивнув переводчику, начал допрос:

— Вы работаете на советскую разведку?

— Я служу только одному Богу.

— Если бы вы служили только Богу, то не оказались бы здесь. Вас видели, как вы из тайника взяли записку, положенную партизанским связным. Затем, по свидетельству священника Венидикта, вы съели эту записку. Почему вы это сделали?

— А вы догадайтесь сами, почему я это сделал, — криво улыбнувшись разбитой губой, сказал отец Пахомий.

— Мы ни о чем догадываться не будем, нам нужны только факты. И мы их от вас получим, чего бы это ни стоило. Но мы можем не доводить до крайностей, если вы скажете, кому предназначалась эта записка и где сейчас Пашкевич.

Отец Пахомий посмотрел печально на Серьговского и с тоской в голосе воскликнул:

— Как же вы все одинаковы и зачем вы друг с другом воюете, если вы похожи как две капли воды? Зачем льете кровь человеческую?

Серьговский растерялся от такой неожиданной тирады. Но понимая, что молчать нельзя, спросил:

— О чем вы говорите?

— О том, что фашисты ничем не отличаются от коммунистов. Красные флаги, партийные съезды, тюрьмы и лагеря и та же цель: погасить в человеке образ Божий и превратить его в бессловесного раба. Но если бы это было только так, я бы не стал брать ту записку. На самом деле это не так, враг попирает мое Отечество и я плюю на ваши угрозы, — при этих словах отец Пахомий встал и плюнул на Серьговского, попав ему прямо в лицо. Серьговский растерянно подскочил со своего стула. А конвоиры, набросившись на священника, сбили его с ног на пол и стали пинать ногами.

— Прекратить, — закричал Серьговский и потом уже более спокойно добавил, — нам он нужен живой. Увести арестованного и до особого распоряжения майора Кюхельмана не трогать.

Кюхельман остался доволен результатами допроса.

— Молодец, Биргер, вы этого священника вывели из себя, это уже хорошо. До вас он на допросе просто молчал. Думаю, результаты будут. Завтра возьму одного специалиста из гестапо, у него он заговорит. Это я вам обещаю.

Серьговский в смятенных чувствах сидел в отделе контрразведки штаба. Как помочь отцу Пахомию? У него не было и тени сомнения в том, что тот его не выдаст. Но имеет ли он моральное право оставить священника на мучения фашистам. Ведь по сути дела отец Пахомий, подставив себя, спас его. Серьговский поймал себя на мысли, что он рассуждает о морали, когда для разведчика существует одна мораль: цель оправдывает средства. Другой морали для него инструкциями не предусмотрено. Имеет ли он право рисковать выполнением задания ради спасения человека? Не имеет, — подсказывал холодный рассудок разведчика. Имеет — говорило его сердце. И впервые в своей жизни Серьговский послушал свое сердце, вопреки здравому рассудку. Когда он принял это безрассудное решение, ему стало легко и радостней на душе. Он даже тихо засмеялся и тут же в его голове родился план, смелый, отчаянный, но безрассудный, как и его решение.

Рабочий день подошел к концу и пунктуальные во всем немцы ровно в шесть часов стали расходиться. В отделе должен остаться только дежурный офицер и охрана. Серьговский заранее отпечатал на гербовом бланке требование к начальнику тюрьмы выдать ему отца Пахомия на два часа, для следственного эксперимента. Он старательно подделал подпись Кюхельмана, теперь необходимо поставить печать. Ровно в восемнадцать часов все сотрудники выходят, а в восемнадцать десять дежурный офицер обходит кабинеты с проверкой. Значит у него в запасе только десять минут, чтобы достать печать из сейфа Кюхельмана. Ровно в шесть вечера Серьговский вышел из своего кабинета, но направился не к выходу, а в кабинет Кюхельмана. Открывать замки любой сложности он специально обучался в Москве у лучшего медвежатника России, которого специально из Бутырок привозили к ним в учебный центр каждый день в течение месяца. Дверь в кабинет открыл за пять секунд. С замком сейфа пришлось повозиться. Когда он уже шел на выход, его в коридоре встретил дежурный офицер.

— Что-то вы сегодня задержались, господин капитан.

Серьговский, козырнув офицеру, пожаловался:

— Кюхельман столько работы навалил, что скоро будем ночами здесь просиживать.

— Сегодня я буду за вас ночью отдуваться, а вы пропустите за меня рюмочку пунша.

— Это я как раз иду в бар и с удовольствием это сделаю, — засмеялся Серьговский.

Пока было еще светло, он действительно решил зайти в бар. Там за столиком с картами он увидел Кюхельмана. Тот подозвал его к себе.

— Не хотите ли составить нам компанию в преферанс?

— Нет, господин майор, у меня что-то разболелась голова, хочу пропустить рюмочку бренди и идти спать.

— Это у вас после допроса. Хотя, надо заметить, выдержка у вас завидная. Я бы, наверное, не сдержался так, если бы мне плюнули в лицо. Хорошо, идите отдыхать, завтра вы мне нужны свежим, будет много работы. Сегодня прилетает начальник штаба с совещания из Берлина, так что вскоре, думаю, начнем выдвигаться на восточный фронт.

Это известие бросило в пот Серьговского. Вот оно, ради чего он сюда прибыл, и потому священником придется пожертвовать. Разум делал последние отчаянные попытки убедить Серьговского не слушаться сердца. Серьговский вышел из бара, вновь раздираемый сомнениями. До начала сумерек у него был почти час времени. Он зашел к себе домой.

Хозяйка дома, пани Залковская, предложила ему чашечку кофе. Он в знак согласия кивнул головой и молча сел в кресло. Когда она принесла ему кофе, Серьговский вдруг обратился к ней с вопросом:

— Я вижу, пани Катрин, вы человек религиозный. Ответьте мне на вопрос, допустимо ли с христианской точки зрения замучить пытками одного человека, чтобы через это спасти многих?