В. С. Печерин: Эмигрант на все времена - Наталья Первухина-Камышникова

Парадоксальным стало его отношение к государству. Поскольку в 1860-е и 1870-е годы шла борьба римской церкви за сохранение политического господства, Печерин становится на охранительные позиции государственной власти против церковной. Он с возмущением рассказывает о каком-то священнике, бежавшем из Бадена, который проповедовал необходимость борьбы католической церкви за власть:

Вот как он глаголет: «Бисмарк прав: церковь действительно опасна для государства, потому что церковь никак не может примириться с протестантскою Империей. Борьба неизбежна не только в Германии, но и в других странах, пока церковь не одолеет всех своих противников, дондеже положу враги твоя под ножие ног твоих?!» (библейскую цитату Печерин старательно выводит уставом, тем самым выделяя и усиливая свой сарказм. – Н. П.) – Каково это наивное признание? Если они все так думают и говорят, если они сами вызываются на борьбу, то чем скорее их упрячут в тюрьму, тем лучше. Во всех частях света является какой-то разгар изуверства. (…) Впрочем, может быть это признак приближающейся кончины. Говорят, что зловредные гады перед смертью обыкновенно испускают весь свой яд (6 декабря 1874 года).

На старости лет Печерина посетило запоздалое вольтерьянство, которое неизбежно ведет к мысли о необходимости «упрятать в тюрьму» церковников, в свою очередь постоянно стремящихся заковать свободную мысль. В разные исторические периоды, в зависимости от меняющегося соотношения между засильем клерикализма и тиранией приземленного разума, отдельные высказывания Печерина, отражающие полярные взгляды на один и тот же вопрос, между которыми мечется человеческая мысль, находят своих поклонников и противников.

То в шутку, то всерьез Печерин непрестанно высказывает надежду на то, что каким-нибудь странным образом имя его, память о нем именно как о художнике сохранится в России, что именно слово выведет его в люди[78]:

(…) совершилось целое событие: Михайлов (…) прислал мне свой перевод Германии, где по моему мнению он удачно схватил дух и манеру Гейне. Видно так уж мне на роду написано, это какое-то неизбежное предопределение судьбы, что мне должно быть в сношении с русскими литераторами до конца века. Вот этак Бог даст и я сам вслед за этими господами доплетусь как-нибудь до храма бессмертия. У златых врат этого храма часовой остановит меня и спросит: «Кто вы такой? откуда вы? есть у вас вид?» – Нет, батюшка, нет, но я, так сказать, относительно говоря был коротко знаком с Чижовым, с Михайловым, с Никитенко, даже с Герценом немножко – так сделайте милость нельзя ли как-нибудь? – «Экой чудак» скажет часовой: «ну уж так и быть – ступайте! Повысь шлагбаум!» (14 августа 1875 года).

Полушутя Печерин все время возвращается к своему праву на литературное бессмертие. Перефразируя Мольера, он замечает, что его можно назвать écrivain malgré lui (писатель поневоле – фр.)[79] 

А что еще будет после смерти? (…) Тогда я превращусь в легенду, сделаюсь баснословным лицом и может быть наконец попаду в народную сказку – что может быть этого лучше? Это верх блаженства. Это самый упоительный цвет бессмертия. C'est la fine fleur de l'immortalité.

Одно только досадно, что они меня причисляют к ордену Иисуса: я к этому ордену никогда не принадлежал, да и самого Иисуса знаю только по слуху. Помнишь эпитафию Аретино? (14 августа 1875 года)

Печерин понимает, что его подлинным домом была вся мировая литература, а художественный инстинкт подсказывал Печерину, что история его жизни лучше всего передается в категориях сказочного жанра, что она пронизана образами поиска истины, разлуки, перехода границы, дороги, падения и воскресения.

От окружающих внутренняя жизнь Печерина, полная разнообразных интересов и противоречивых чувств, оставалась совершенно скрытой. Внешне она почти не менялась в течение двадцати трех лет, до самой его смерти. Он оставался капелланом больницы Богоматери. Эта должность находилась в непосредственном подчинении архиепископа Дублинского. В 1970 году Д. С. Мак-Квейд, тогдашний архиепископ Дублинский, писал Мак-Уайту: «Если ему [Печерину] разрешили оставаться капелланом больницы Матер, он должен был быть человеком высоких достоинств» (Мак-Уайт 1980: 158).

Почти все эти годы он жил в доме Томаса Роджерса, известного в городе адвоката. Его племянница, И. Фурлонг, сама уже человек немолодой, в 1948 году описала все, что сохранила ее память, и переслала Виктору Франку сохранившиеся бумаги Печерина. Вот что она писала: «Много лет назад госпожа Роджерс показывала мне фотографию Печерина, и меня очень разочаровала его внешность, которую я нашла слишком заурядной для русского князя!» (Pecherin Papers, 46).

Таинственный русский изгнанник в глазах доброй женщины, конечно, должен был быть князем, как всякий русский эмигрант после русской революции 1917 года. Сначала Печерин жил на Капел-стрит, в неспокойном районе города. Как-то он признался Роджерсу, что нервничает, возвращаясь вечерами домой.

Тогда часты бывали беспорядки и политические волнения, и он, как иностранец, опасался попасть в беду. Господин Роджерс предложил ему комнату в своем доме по Доминик-стрит, номер 47, где он жил с женой и дочерью, Мэри Роджерс. О. Печерин согласился и до самой своей смерти помещался на втором этаже, в задней гостиной. От него в доме не было никакого беспокойства. Он уходил рано отслужить мессу в Матер, там завтракал и потом обходил палаты, навещая больных, etc. Один джентльмен оставил в своем завещании распоряжение, чтобы в Отеле Ангела на набережной – его уже не существует (Не существовало уже в 1948 году. – Н. П.). Печерин каждый день мог обедать. Он возвращался вечером в дом 47, проходил наверх, не встречаясь с семьей, если не было необходимости. Дом был большой, ребенком я проводила время с кузиной Мэри Роджерс, и в задней гостиной видела какую-то машину, испускающую электрические разряды, принадлежавшую отцу Печерину. Когда господин Роджерс умирал, отец [Печерин] был рядом, и он же его причастил перед смертью. После смерти миссис Роджерс о. Печерина стало беспокоить, что его дальнейшее пребывание в доме обременительно. Он был всегда чуток к людям. Когда его здоровье стало приходить в упадок, он подумал, что ему следует съехать, но кузина Мэри сказала, что его никто не будет беспокоить, покуда он может сам за собой присматривать, и в то утро, когда не был в силах это делать, он умер. Она видела, как его положили в гроб и положили с ним вместе плеть для бичевания плоти и орудия покаяния, запятнанные кровью. Книги его должны были быть отправлены в Россию, что было сделано.

Что к этому еще добавить? Кажется, у него было очень мало друзей и он редко виделся с семейством Роджерс. Я знаю только то, что иногда рассказывала моя старенькая кузина. Она предполагала, что Печерин считал, что монашенки не ценят его служения, что они просто мирятся с его, иностранца, присутствием.