Квест - Борис Акунин

Действуя в соответствии с принципом similia similibus,[129] он стал пробовать иные яды — однако не возбуждающего, а паралитическо-замедляющего воздействия. Требуемый эффект дало прибавление яда лягушки кокои, которым индейцы смазывают иглы своих стрел.

К тому времени Самсон уже давно оставил Южную Америку и воротился на родину. Труды над «Гнозисом» остановились, потому что исходный материал иссяк. Лягушьего яда оставалось ещё достаточно, ибо доля этого ингредиента в эликсире была незначительной, но запас морских жаб подошёл к концу. Молодой человек думал уж снова отправляться в устье реки Рио-Атрато (и отправился бы, потратив на путешествие год иль два), но, как гласит поговорка: не ищи далёко, не летай высóко.

До сведения Фондорина, нарочно собиравшего подобные легенды, дошёл слух, что в глухих болотах Приуральского края, хоть и редко, можно повстречать земноводное, которое местные жители зовут «жаба-ага». С незапамятных пор ведуньи и знахарки используют её слизь для лечения порчи и лихобесия, а попав в злые руки, слизь бывает употреблена и на чёрное дело. Будто бы и древнее прозванье лесной ведьмы «баба-яга» произошло как раз от колдовской силы, которая присуща сей болотной твари.

Самсон немедленно отправился в сравнительно недальнюю экспедицию да посулил околоболотным жителям по рублю за всякую пойманную жабу-агу. Чудаку-барину наловили бородавчатых уродищ мешка два. Соскрёб он пахучую слизь, произвёл анализ — и что же? Буфотоксин в чистейшем виде, не хуже американского!

Неоднократно самоотверженный испытатель опробывал свой продукт на себе, меняя дозу и соотношение компонентов. Результат казался ему не вполне удовлетворительным. В правой височной доле растекалось странное онемение, от которого обычные чувства словно притуплялись, зато воспалялось неведомое, шестое чувство, для коего больше всего подошло бы определение внутренний взор. Ему представали необычайные видения, открывались нежданные прозрения, однако всем этим явлениям не хватало чёткости. Они проносились через рассудок радужной чередой, не замедляясь ни в одном пункте и не оставляя в памяти прочного следа. Что ж за цена знанию, если оно не сохраняется?

Стало быть, эликсиру недоставало цепкости. Порывшись в своей коллекции, Фондорин нашёл искомое средь плодов одной давней, ещё отроческой экспедиции на Средний Вилюй. У якутских шаманов особенным почтением пользовался настой растения чучкут, в Европе называемого «артемизия». В этом отваре, часто используемом и европейскими лекарями, якутские шаманы растворяли порошок «сото-унуога». Его соскребали ножом, произнося разные заклинания, с голенной кости человеческого скелета. В дело годился далеко не всякий скелет, а лишь добытый из могильника, где хоронили людей, в давние времена умерших от проказы. Юный Самсон выяснил, что пригодными почитались захоронения, чей возраст превышал «три рода», то есть примерно сто лет. Анализ магического порошка обнаружил в нём присутствие некоей особенной соли кальция, которая в сочетании с отваром артемизии производила сильное действие на рассудок: всякое сказанное слово западало человеку в самую душу, навечно. Шаманы употребляли этот эффект для того чтобы лечить больного от болезни, дурных привычек или привязчивого наваждения (власть самоубеждения над недугами общеизвестна); Фондорин нашёл якутской смеси иное применение — он добавил её в свой эликсир.

Результат превзошёл все чаяния.

Выпив «Гнозиса», молодой человек раскрыл перед собой линеевские «Species plantarum»,[130] книгу, по которой привык беспрестанно сверяться. Едва взглянул на разворот, и тот сразу, целиком словно бы отпечатался в рассудке. Перелистнул — то же самое. И так до конца. После по часам Фондорин установил, что переворачивал страницы весьма быстро. За этот миг ни прочесть текста, ни даже разглядеть рисунки было бы невозможно. И, тем не менее, весь основательный трактат навсегда запечатлелся в памяти. Заглядывать в классификацию Самсону никогда уже не приходилось.

Это замечательное открытие скоро сделало молодого профессора образованнейшим человеком своего времени. Отрадней всего, что высвободилось много времени и умственных сил для занятия исследовательскими трудами. Теперь, прежде чем прочесть студентам лекцию, Фондорин не тратил времени на подготовку. Он просто выпивал перед занятием толику «Гнозиса», наскоро перелистывал нужную книгу — и строчки, будто сами по себе, вытянувшись длинной сияющей тесьмой, перемещались с бумаги в глубины мозга.

Средь других преподавателей, не раз наблюдавших этот подозрительный церемониал, пополз слух, что Скороспелок (заглазное прозвище, которым наградили Самсона завистники) не просыхает и скоро вовсе сопьётся. Несправедливый домысел, как ни странно, пошёл молодому человеку на пользу. Если раньше многие не любили его за то, что он сделался ординарным профессором в непристойно юном возрасте, то теперь общественное мнение утихомирилось. Таковы уж русские люди — всегда простят пьянице и ум, и талант, и даже удачливость.

А самые отъявленные недоброжелатели, кого не умилостивило мнимое фондоринское пьянство, были принуждены смирить своё злоязычие, когда мальчишка (ох, ловок!) стал зятем господина ректора.

Все университетские не сомневались, что любви тут не было и в помине — лишь самый трезвый расчёт, причём с обеих сторон: ректор Гольм выдал дочку-перестарка за наследника мильонов, а шустрый юнош обеспечил себе ещё более блистательную академическую карьеру. Но почтенные преподаватели были правы только наполовину.

Молодые поженились по самой настоящей любви, однако страсть эта действительно произросла из наиточнейшего, научного расчёта — была экстрагирована по тщательно составленной химической формуле. История эта настолько удивительна, что заслуживает небольшого уклонения от генеральной линии повествования.

Иван Андреевич Гольм, известный математик и физик, был из тех немцев, кто решил сделаться русским и блестяще в том преуспел. Первым из иностранных профессоров он стал читать лекции по-русски, не смущаясь смехом, который раздавался со студенческих скамей в моменты слишком вольного обращения с речью Ломоносова и Державина. Постепенно разговор Ивана Андреевича делался чище, повадка степенней, а привычки обмосковились. Единственная дочь его получилась уже совсем русской. Языком своих предков она интересовалась только с научной точки зрения — ведь физика и химия преимущественно изъясняются по-немецки.

Из этого нетрудно догадаться, что Кира выросла другом и ассистентом своего многоучёного отца, а, следовательно, законченным синим чулком. Девица была в высшей степени умна, язвительна и несклонна к пустым разговорам, то есть не имела ни малейшего шанса найти себе мужа. Не то чтоб Кира Ивановна имела некрасивую внешность — напротив, её черты даже следовало бы назвать правильными, а волосы так были решительно хороши: красивые и густые, необычного янтарного оттенка. Но пышную эту растительность барышня стягивала в безжалостный пучок, одевалась как удобнее, смотрела собеседнику прямо в глаза. Прибавьте к тому преогромные очки, ироническую линию рта и сильные, недамские руки, которыми мадемуазель Гольм могла не только произвести сложный химический опыт, но и смастерить какой-нибудь аппарат, потребный для лаборатории. Откуда ж тут взяться женихам?

Мужчинам глупым в обществе Киры было неуютно, они не знали, как себя с нею держать и о чём говорить. Мужчинам умным нравилось вести с ней учёную беседу, но такой разговор исключает всякую легкомысленность, тем паче романтические фантазии о лобзаньях.

К тому времени, когда в Московском университете появился новый профессор непристойно юного возраста, Кира Ивановна уж миновала тридцатилетний рубеж, почитаемый девицами рекою Стикс, за которой не может быть ничего живого. Нимало тем не печалясь, перезрелая барышня довольствовалась участью отцовской ассистентки и почитала себя вполне счастливой. Она, бывало, шутила, что наречена в честь преподобной Киры Берийской, непорочной девственницы, которая провела в затворничестве более пятидесяти лет, предаваясь посту и молитве. «Поскольку гипотеза о существовании Бога ещё не доказана, — неизменно прибавляла старая дева — я заменяю пост научными занятиями, а молитву лабораторными опытами».

Иван Андреевич был в таком восхищении от талантов своего нового сотрудника, так о нём пёкся, что предоставил в распоряжение Фондорина не только собственную лабораторию, но и любимую ассистентку, которая поначалу фыркала и щетинилась на юнца, но очень скоро зажила с ним душа в душу. Вдвоём они проводили целые дни, а нередко и ночи средь реторт, горелок, перегонных кубов, охваченные единым вдохновением и самозабвенным восторгом, который знаком лишь первооткрывателям. Им было о чём поговорить друг с другом. Даже молчалось бок о бок как-то необыкновенно приятно.